Холодный ветер бил в лицо, по небу неслись разорванные темные тучи. На тощих деревьях по сторонам дороги сидели печальные грачи, прижав свои мокрые головы так, что только длинные, толстые клювы торчали на виду. Поминутно слышалось вытье волков или тревожное хлопанье мокрых крыльев спугнутой нашим приближением пары уток.
Чуть-чуть рассветало.
Несколько конвойных казаков, завернувшись в верблюжьи башлыки, плелись по сторонам и сзади экипажа, и у всех была одна заветная дума: «Когда же наконец кончится эта проклятая дорога?..».
Вдруг вся тройка замялась на совершенно ровном месте и остановилась. Коренная попятилась назад, пристяжные жались к оглоблям. Лошади храпели и насторожили уши; верховые казачьи кони тоже обнаружили небольшое беспокойство.
После нескольких ударов кнута и криков, не принесших желанных результатов, мы вышли из тарантаса с намерением исследовать причину страха. Первый открыл ее джигит-киргиз, ехавший с нами на козлах, и указал нам.
Заветной чертой, которую не решались перешагнуть наши кони, был свежий след тигра, перерезывающий до рогу; рядом с отпечатками лап виднелась широкая полоса, будто бы животное волочило за собой громадную тяжесть.
Судя по свежести следа, зверь прошел не более как за несколько секунд перед нами; если бы было немного светлее, мы, вероятно, видели бы его в то время, когда он переходил дорогу.
Глубокие впадины следов на наших глазах засасывались топкой солонцеватой грязью.
Повозившись немного с лошадьми, мы одолели-таки овладевшую ими панику и тронулись дальше.
Скоро зачернелось перед нами длинное строение. Это был караван-сарай (постоялый двор), стоящий вдали от всякого жилья на полдороге между переправой и Той-Тюбе.
Передний фасад этого здания составляли две небольшие сакли, сложенные из глины, и между ними ворота с навесом, запирающиеся двумя довольно толстыми жердями.
Просторный открытый двор был обнесен высокой глинобитной стеной. С одной стороны двора, вдоль стены, тянулся легкий навес с нагроможденными на нем запасами топлива и клевера. Несколько тощих коров и десятка три овец и коз жались от холода по углам двора; две оседланные лошади стояли под навесом, покрытые с головами теплыми, ковровыми попонами.
Первое известие, которым встретил нас пожилой таджик, хозяин двора, было то, что за час перед нашим приездом у него был непрошеный гость, наделавший хозяину много убытков.
Старик взял фонарь, повел нас в глубину двора и указал нам тигровые следы одинаковой величины с виденными нами на дороге.
Тигр перескочил через стену аршина четыре вышиной, несмотря на крики и шум перепуганных обитателей нахально побегал по двору, как бы выбирая, чем бы получше поживиться, и наконец, схватив большой шерстяной кап (батман) с бараньим салом, стянул его с арбы и прежним путем отправился восвояси. В капе было более восьми пудов сала, накопленного хозяином для ташкентского базара.
Так вот что волок полосатый вор, напугавший так пашу усталую тройку!
Раз как-то мне особенно везло: моя Альфа вела себя очень хорошо, не порола горячки, по обыкновению, и твердо выдерживала стойку. Пар шесть красивых фазанов висело у меня на поясе, и я, увлекшись удачной стрельбой, довольно далеко забрел от форта.
Волнистая местность, густо заросшая джидой и саксаулом, прорезывалась там и сям узенькими тропинками, проложенными верблюдами, которые очень любят лакомиться молодыми побегами этой чисто степной флоры. Помимо этих тропинок почти невозможно было пробраться, да и не делая подобных попыток, вы рисковали возвратиться домой в костюме Адама, оставив на колючих шипах степного терновника бренные остатки своего костюма. Только несокрушимые кожаные киргизские шаровары — чамбары — да армячиные серые рубахи могли с успехом выдержать борьбу с этой колючей растительностью.
У меня была короткоствольная, горластая ижевская двустволка, которая била превосходно только мелкими номерами дроби и с очень небольших расстояний: такие ружья особенно хороши для стрельбы фазанов — птицы нежной, не требующей большой силы удара, а между тем вылетающей из чащи быстро и неожиданно.
Последний убитый мною фазан перекувырнулся в воздухе и наискосок упал в кусты, шагах по крайней мере в тридцати от дороги. Альфа кинулась за ним и несколько минут не возвращалась. Вдруг я услышал боязливое повизгивание моей собаки, и вслед за этим мой добрый спутник выбежал из чащи со всеми признаками сильного испуга.
«Что бы это могло значить?» — подумал я и решился исследовать причину страха.
Осторожно раздвигая колючие ветви, я начал пробираться между кустами, пристально всматриваясь вперед. Едва я прошел шагов двадцать, как меня поразил острый спиртуозный запах, похожий на тот, который всякому удавалось слышать в бродячих зверинцах. Я тронулся еще шага четыре вперед и ясно расслышал тихое, но уже сердитое мурлыкание.
Благоразумие подсказывало мне начать немедленно отступление, а любопытство заставило меня раздвинуть стволами ружья ближайшие ветви саксаула.
— А, вот оно что!..
На небольшой, плотно умятой площадке, не более сажени в диаметре, лежала пара недельных тигрят. Они были ростом с обыкновенную кошку, только гораздо массивнее сложены, и с большими, совсем уже не по росту головами.
Братцы, а может быть и сестрицы, усердно теребили именно моего фазана, ссорясь между собой уморительнейшим образом. Увидя мою бороду и стволы, молодые зверьки примолкли и, не выпуская из зубов птицы, попятились назад, моргая со страху глазенками; залепленные пухом рыльца тигрят были очень комичны.
Однако долго наблюдать эту картину было не совсем удобно; с минуты на минуту могла вернуться маменька, и с чем я мог ее встретить? С моим ружьем, страшным только для фазанов, а уже никак не для такой крупной дичи.
Это теперь, вне всякой опасности, я припоминаю подробности моей встречи, а в ту минуту сердце прыгало у меня в груди и душа ушла если не совсем в пятки, то, наверное, очень неподалеку от них.
Тихонько, задом, я стал отступать на тропинку. За всяким кустом мне чудился страшный шорох… Я начинал проклинать свое любопытство.
Едва я выбрался на чистое место и немного перевел дух, как, подобрав левою рукою свой тяжелый ягдташ, чуть не бегом пустился улепетывать — подальше от страшного соседства. Альфа держалась у самых ног: она была напугана больше своего господина.
Заунывный рев долетел до моего слуха; я поддал ходу. Через минуту этот рев повторился не более как в полуверсте за мной, потом еще ближе. Зверь меня пре следовал… это было ясно.
Какое-то внутреннее чувство заставило меня обернуться; я обернулся и остолбенел…
Тигрица находилась от меня не более как в ста шагах; с глухим, сердитым рычанием она бежала по моим следам.
Спасаться бегством нечего было и думать, а уж если и приходилось погибать, так лучше не даром: надо было сделать все, что только возможно с таким слабым оружием, какое было у меня; со мной даже ножа не было: подобная неряшливость более нежели непростительна; приходилось за нее дорого разделываться.
Я взвел курки и присел на одно колено. Тигрица приостановилась в восьми шагах от меня и прилегла на тропинку. Мы смотрели в глаза друг другу. Страшная минута, о которой даже теперь я не могу вспомнить без внутреннего холода.
Минуты две мы находились в таком положении. Зверь начинал заигрывать со мною: то прищурит свои свирепые глаза, то подвинется ползком еще на шаг вперед, и асе это сопровождалось зловещим рычанием, вылетающим из-за страшных, оскаленных зубов.
Я целил как раз в глаза зверя. Я решил не дожидаться прыжка — момента, в который я легко мог бы промахнуться, — и выстрелил…
С ужасным ревом тигрица поднялась на дыбы. Боже!.. Как громадна она показалась мне в это мгновение!
Ломая вокруг себя сучья, зверь метался и прыгал, обтирая свою морду передними лапами; эти бешеные скачки были бессознательны — тигрица была слепа: я выбил ей разом оба глаза.
Что есть духу, бегом, бросив на дороге оборвавшийся ягдташ и фазанов, я пустился по тропинке и уже на берегу Дарья, в виду глиняных укреплений форта, упал на землю в полном изнеможении.