Моя Альфа улеглась рядом со мною, держа в зубах одного из растерянных мною фазанов, которого она успела подобрать во время нашего позорного бегства.
Через неделю киргизы, пасшие верблюдов в саксауле, набрели на полуобглоданный волками труп тигрицы. Бесчисленные муравьи доканчивали работу четвероногих падальщиков, киша черными толпами около разлагающегося трупа.
Тигрят, несмотря на все старания, не могли отыскать вовсе, хотя целая неделя употреблена была именно на это предприятие.
Н. Н. Каразин
В КАМЫШАХ
…Чудно хорошо было в густых камышах, когда Касаткин, плотно позавтракав у гостеприимного Нурмеда, выбрался из полувыгоревшей полосы, прилегающей к самому берегу реки, и попал в нетронутую, первобытную глушь почти тропических джунглей. Все, куда только ни хватал глаз, представляло собою непроходимую, сплошную чащу гигантских стеблей: пушистые метелки высоко колыхались, рисуясь в дымчатой синеве утреннего неба; словно кусочки зеркал, блистали и искрились покойные затоны; нога вязла в мягком мхе болотистых прогалин, а тысячи самых разнообразных ярко окрашенных птиц поминутно вылетали из-под ног, поднимались на недосягаемую высоту, исчезая в воздушном пространстве, или, стелясь над самыми зарослями, перелетали на другое, более спокойное место.
Дикая свинья с поросятами шарахнулась из-под густого куста джиды, хрюкнула, ощетинилась на подлетавшую к ней с лаем Альфу, но заметила парусиновую рубаху охотника и тяжело побежала меж кочек, спасая свое хрюкающее и повизгивающее семейство. Острая, ушастая мордочка степного волка показалась невдалеке и спряталась; Живая, блестящая, словно стальная пружина, змейка переползла через кабанью тропу, по которой шел Касаткин, и стала зарываться во мху, шипя и выставляя по временам свою злую головку… Тс!.. Альфа сделала мертвую стойку.
— Берегись! — чуть слышно произнес Касаткин и осторожно взвел курки, прижав спусковые крючки, чтобы не слышно было щелканья.
— Пиль!
Глухо хлопая крыльями, вылетел громадный фазан-петух, ярким пятном блеснув на солнце.
Синий дымок выстрела закрыл его на мгновение, ветер подхватил эту далекую струйку, подхватил и два-три цветных перышка, замелькавшие в воздухе, а убитая птица, перекувырнувшись раза два, как камень полетела вниз, прямо в чащу, — и ее длинный хвост показался еще длиннее, мелькая в этом быстром полете.
Не успел охотник продуть ствол ружья, не успела Альфа принести отысканного фазана, а уже справа и слева еще слышится тревожное хлопанье крыльев — и из камыша, словно ракеты, взлетают красные птицы.
«Бух! бух!» — только и слышится в камышах, и протяжное эхо несет далеко звук этих выстрелов, несет до самого аула, временно расположившегося у затонов. Встревоженная киргизка внимательно прислушивается к непривычному звуку, оставив на минуту тяжелый пест, которым она толкла сухое просо в неуклюжей деревянной ступе.
Десятка два верблюдов паслись в сторонке — и те подняли глупые мохнатые морды и перестали пережевывать свою вонючую жвачку; тощие собаки, игравшие с голыми закопченными ребятами, подняли усиленный вой; а сам старый пастух Гайнула прикрикнул на свою разыгравшуюся отару, прислушался еще немного и машинально пощупал нож за поясом, как бы думая: «Все лишняя осторожность не мешает. Мало ли какого дьявола принесет с той стороны, где слышатся эти подозрительные выстрелы!».
А Касаткин, знай, палит и палит; и забыл он в эту минуту все на свете, кроме ружья и на славу выдрессированной Альфы…
Солнце высоко поднялось, стало над самой головой и сильно припекает верхушки зарослей. Устал Касаткин — сел на одну из кочек, что оказалась посуше; снял шапку и вытер платком свой вспотевший лоб.
— Есть хочешь, а?.. Погоди: вот придем в аулы — там дадут тебе хорошую баранью кость, — погладил он по голове Альфу, все как-то жавшуюся к его боку.
«Верно, в сумке кусок чего-нибудь съестного остался, она чует», — подумал охотник и стал шарить рукою именно в том отделении, где могло бы оказаться съестное. Однако ничего не оказывалось.
— Да ты чего визжишь?.. Чего ластишься?.. Эге, кто там?..
Касаткин стал подозрительно оглядываться. Он заметил наконец, что собака беспокоилась — и ее гладкая шерсть, особенно на шее, становилась дыбом, и в визге ее слышались то боязливые, то сердитые ноты.
Два желтых, круглых, как пятак, глаза пристально смотрели на Касаткина сквозь решетку камышовых стеблей. От этих глаз охотника отделяло не более двадцати шагов. Вздрогнул Петр Михайлович — и как ни привык он к подобным встречам, но все-таки невольный холод пробежал по всем его жилам.
Не спуская глаз со страшного противника, охотник ощупал в кармане свинцовые круглые пули и осторожно опустил их в стволы своего ружья поверх зарядов. Медленно сполз он с кочки, прижался к ней боком, став на одно колено, почти присел к самой земле и приложился.
— Альфа, тише… сиди смирно! — шептал он собаке, которая вертелась и грозила подтолкнуть руку охотника в самую критическую минуту.
Страшные глаза вдруг мгновенно исчезли. Только тихий шелест камыша послышался на том месте, и как-то подозрительно колыхнулись высокие стебли совсем не в том направлении, как колыхал их налетавший из степи горячий ветер.
«Что за черт?! — удивился Касаткин. — Хитришь, брат, знаем мы твои все уловки!..».
И, не меняя позы, остался на том же месте, только стал пристально поглядывать по сторонам: не покажется ли враг где-нибудь справа или слева.
Почти полчаса охотник находился в таком положении: ноги затекали, колени онемели, руки дрожали, и глаза стали слезиться от постоянного напряжения.
«Ушел, должно быть!..» — подумал он, несколько приподнялся и сел опять на кочку, расправляя свои усталые члены.
Альфа тоже успокоилась и отбежала даже от ног своего хозяина за каким-то немаловажным делом.
По всему видно было, что тигр, заметивший, как охотник принял меры к встрече (вероятно, хищнику уже приходилось встречаться с человеком), поспешил отретироваться, благоразумно уклоняясь от неверного боя.
Проголодался Касаткин сильно и направился в ту сторону, где стояли кибитки дальних аулов. Шел он с оглядкой, осторожно: не выскочит ли засевший на тропе враг — и часа через полтора ускоренной ходьбы выбрался на простор, где по извилистому берегу солонцеватого затона стояло несколько киргизских кибиток.
— Ой-ой!.. — неистово завизжала краснощекая толстая девка и спряталась за кучи нарезанного камыша. Она была совсем голая и чинила иголкой свою синюю бумажную рубашку. Касаткин поделикатничал и сделал вид, что не заметил сконфузившейся степной красавицы.
— Амань (будь здоров)! — произнесла старушка, что толкла в ступе просо.
— Откуда Аллах принес? — произнес старый-престарый киргиз с совершенно пожелтевшей бородой, весь темно-коричневого цвета, и, казалось, можно было пересчитать все самые мельчайшие косточки под этой жесткой старческой кожей.
— Из камышей, — отвечал Касаткин. — Да будет над тобою милость пророка, Мулла-Ашик! — приветствовал он старика и пожал протянутую ему костлявую руку.
Это был отец старого Гайнулы, к которому у Касаткина было поручение от Нурмеда-перевозчика.
— Много настрелял красной птицы! — сказал Мулла-Ашик, указывая на пояс охотника, весь увешанный дичью.
— Да чуть такого не подстрелил, что сам не рад бы остался! — сказал Касаткин, опускаясь на войлок рядом со старым киргизом.
— Всё каргаулы[114] больше! — заметил другой киргиз, помоложе, неожиданно вывернувшийся из-за кибитки.
— А чего же еще? Я шел больше все сухим местом; другой птицы не попадалось!
— Кого же ты чуть не подстрелил? — спросил старик.