Ветер подул со степи на реку — и сплошная стена камышей была под ветром. Этим обстоятельством воспользовались, чтобы расчистить как можно больше места вокруг аула и предотвратить насколько-нибудь возможность повторения атак со стороны колоссальных кошек.
Несколько женщин с пучками зажженного камыша пошли к зарослям, размахивая вокруг своими незатейливыми факелами. Какими-то адскими фуриями казались Касаткину эти полунагие дикарки, с песнями и поем устремившиеся к камышам; искры разлетались во все стороны и осыпали бегущих, собаки с лаем и визгом обгоняли женщин, ребятишки прыгали и бесновались, верблюды глупо смотрели на эту оригинальную сцену, а лошади испуганно жались ближе друг к дружке и фыркали, готовые сорваться со своих прочных приколов. Одни только мужчины спокойно лежали на своих местах, равнодушно ожидая гомерического фейерверка.
Там и сям вспыхнули отдельные кусты камыша, и яркий, кроваво-красный свет озарил все становище. Длинные извилистые языки пламени потянулись по ветру, слизывая сначала вершины стеблей, а потом все глубже проникая в самую густоту чащи… В озаренных заревом полосах густого дыма замелькали крылья птиц, встревоженных ночным пожаром, и глухой гул, сопровождаемый треском горевшего камыша, волнообразными перекатами проносился в ночном воздухе.
По темно-синему небу расползались кровавые полосы зарева, — и скрылись в нем до этой минуты ярко сверкавшие звезды.
Словно островки посреди яркого моря пламени, чернели водные затоны, огибаемые разрушительным потоком; и сколько скопилось там всего живого, спасавшегося от гибели под благодетельным покровом болотной сырости!
нараспев причитали фантастические фигуры, перебегая от одного куста к другому.
Долго во всем кочевье было светло, как днем, от зарева; старуха, что хозяйничала в кибитке Гайнулы-бабая, успевшая выспаться досыта днем, принялась было чинить какое-то тряпье, пользуясь этим даровым светом, но вот с левой стороны мгновенно потухла огненная стенка: она полетела на целую болотную полосу; прямо тоже низко-низко опало пламя и густой дым заглушил его последние проблески; только справа больше всего боролась с влажностью разрушительная сила, но и здесь она принуждена была уступить — и разом погрузилось все в непроницаемую темноту, которая казалась еще темнее вследствие мгновенного перехода от света.
«Пообчистили эспланаду, как выражается наш крепостной инженер-немец!» — подумал Петр Михайлович, завернулся с головою в полосатый халат Гайнулы-бабая и стал дремать, мечтая о предстоящей охоте на полосатых чертей…
А из уцелевших камышей донесся слабый отдаленный рев — ив этом реве слышались угрожающие ноты, словно животное говорило:
«Погодите, приятели, вы меня подпалить хотели; ладно, я еще с вами переведаюсь!»
Утром, только загорелась на востоке полоска зари, как из аула Гайнулы-бабая скакал уже джигит в войлочном малахае (род шапки), осторожно поглядывая по сторонам, особенно в тех местах, где камыши чересчур уже близко подступали к противоположной тропе.
«А ну как вскочит?» — думал киргиз и подгонял плетью своего горбоносого иноходчика, рассчитывая с восходом солнца быть у чиназской переправы.
Джигит этот вез Бабаджаку и Трубаченке приглашение участвовать в грандиозной тигровой охоте, которую затеял Касаткин…
Гуськом, всадник за всадником, ехали наши охотники, с трудом пробираясь по камышам. Чуть виднелись в темноте силуэты конных фигур, и только мигали красноватые искорки сигар в зубах всадников. Ехали молча, не разговаривая; киргизские лошаденки фыркали и мотали головами, чуть брякали металлические украшения туземных уздечек.
Сзади всех ехал киргиз, который должен был пригнать обратно лошадей в аул, когда всадники достигнут места охоты. Впереди всех ехал Касаткин; он находил дорогу в темноте, руководясь единственно лишь каким-то охотничьим инстинктом. Человеку непосвященному вся окрестность представлялась сплошным, однообразным морем темного тумана, в котором чуть виднелись и кивали отдельные камышовые стебли, что вправо, что влево, что впереди, что сзади — все одно и то же; даже звезд на небе не было видно, то есть не то чтобы совсем не было видно, а чуть теплились сквозь туман неясные точки, и только привычный глаз мог рассмотреть там отдельные группы и созвездия. Багровым приплюснутым шаром медленно поднималась луна из-за горизонта, и над нею вставало и росло красное зарево — бледнел туман, по мере того как выше и выше поднималась луна, и, словно фантастические привидения рисовались в стороне его причудливые, клубящиеся волны. Стало светлее — поехали шибче; через полчаса прибыли на место.
Небольшое возвышенное пространство, свободное от камыша, представилось глазам охотников; несколько в стороне были врыты в землю четыре толстых столба — и на них, на высоте пяти аршин, прилажено было нечто вроде площадки, устланной нарезанным камышом. На одном столбе врублены были поперечные полочки, на аршин одна от другой; этот столб служил лестницею для подъема на вершину лабаза. Другой лабаз был построен с противоположной стороны полянки — это было сооружение, совершенно отличное от первого.
Яма, аршина три в диаметре, прикрыта была сверху фашинами, туго связанными из камыша, установленными конусообразно и связанными вверху все вместе веревкою; затем эта крыша была забросана камышом, бурьяном и хворостом, что совершенно придало ей вид чего-то случайного, а не умышленно построенного. Лабазы подобного рода предпочтительнее первых, потому что животное не пугается громоздкости и дикого вида первых сооружений — и доверчивей подходит к приманке; но зато первые совершенно предохраняют охотника, даже после промаха, между тем как в яме стрелок может рассчитывать и на рукопашную свалку с разъяренным зверем.
Посредине полянки, на самом видном месте, вытянув длинные, мускулистые ноги и запрокинув голову с вытаращенными тусклыми глазами и с вывалившимся языком, лежала палая лошадь, и ее белая масса отчетливо рисовалась на темном фоне песка, залитая лунным светом.
— Пора, — произнес Касаткин, — до рассвета осталось часа три, это самое настоящее время; ну, Батуйка, веди лошадей в аул.
Всадники слезли и начали расправлять свои ноги. Киргиз позавязал поводья на шеи лошадям и приготовился их гнать.
— Гляди, как бы тебя полосатый дорогой не пощупал! — крикнул ему вслед Трубаченко.
— Тише! — произнес Петр Михайлович.
— Аллах милостив, — прошептал киргиз и во всю прыть понесся к аулам.
Охотники полезли в засаду.
Бабаджак и Трубаченко заняли высокий лабаз, Касаткин влез в яму — несколько секунд был шорох и шуршание; то охотники возились, умащиваясь и принимая позы покойнее; наконец все затихло — и наверху, и внизу, и никто бы не услышал теперь ни одного подозрительного звука, кроме однообразного шелеста камыша, когда легкому ночному ветру приходила охота пробежать по верхушкам и всколыхнуть эти легкие, пушистые метелки, потереть один о другой эти тонкие, трубчатые стебли.
Замерли охотники в немом ожидании — и, казалось, дыхание затаили. Вот к шуму ветра прибавилось еще что-то длинное, протяжное, заунывное… Бабаджак толкнул локтем своего соседа.
— Далеко! — прошептал тот.
…Касаткин вздрогнул.
С другой стороны послышался рев тигра, ближе… Рявкнул зверь и оборвал, словно накололся лапой на что-нибудь занозистое.
Еще раз почувствовал Трубаченко, как его бока коснулся твердый локоть товарища… Какая-то тень мелькнула на самой опушке и скрылась… несколько кустов колыхнулось подозрительно.
— Видишь? — шептал Трубаченко, и так тихо, что, казалось, только сам себя мог услышать.
— Вижу… — так же тихо ответил Бабаджак.