Душа его просвѣтлѣла. Измученное тѣло еле двигалось. Лохмотьями висѣла одежда на исхудалыхъ плечахъ, и большіе глаза горѣли, какъ звѣзды. Въ эти страдные дни, какъ никогда раньше, Коля позналъ Бога и Ему ввѣрилъ свою судьбу.
Богъ былъ въ эти дни его счастіемъ. Молитва — утѣшеніемъ. Слабый тѣломъ онъ такъ окрѣпъ душою, что теперь, ему казалось, онъ и самую смерть встрѣтилъ бы спокойно.
Онъ не думалъ о кладѣ дяди Пети. Часто мысленно повторялъ онъ читанныя имъ въ «Ветхомъ Завѣтѣ«слова Іова: — «Богъ далъ, Богъ и взялъ, да будетъ благословенно имя Господне».
Въ эти дни страданій, — a страданія Коли были ужасны, ноги и руки были въ крови отъ кандальныхъ цѣпей,
— Коля научился цѣнить духовное выше тѣлеснаго и понялъ великое счастіе невинно страдать. И вотъ уже вѣрно: не было у него страха. Потому что, когда было страшно — онъ не боялся.
Послѣ восьми дней пути по горамъ и долинамъ, черезъ горные перевалы и безконечныя плоскогорья, они, незадолго до полудня, спустились по каменистой, обрывистой тропинкѣ къ неширокому потоку, текущему въ обрывистыхъ берегахъ и перешли его по колѣно въ бродъ.
Женщины абиссинки въ сѣрокоричневыхъ длинныхъ рубахахъ, въ складкахъ, сидѣли на корточкахъ надъ рѣчкою и стирали бѣлье. Голыя дѣти играли подлѣ нихъ. Онѣ замѣтили бѣлаго плѣнника.
— Али!.. Али![71] — со злобнымъ смѣхомъ стали они кричать.
Мальчишки побѣжали за Колею и стали швырять въ него камнями. Коля шелъ, блѣдный отъ усталости и обиды.
Поднялись на крутой берегъ. Невдалекѣ, влѣво, было нѣсколько большихъ хижинъ, прямо узкая пыльная дорога вилась по наклонному плоскогорью, покрытому мягкими холмами. Надъ нимъ стѣною нависли горы, плоскія наверху. Въ солнечныхъ лучахъ отвѣсный край горы казался розовымъ. Надъ ея верхомъ низкимъ казалось синее небо. Тамъ чуть намѣчались бѣлыя и темныя постройки.
Баламбарасъ Ольде-Силясъ тронулъ Колю за плечо, показалъ передъ собою и сказалъ:
— Аддисъ-Абеба!
Потомъ показалъ на плоскую гору и сказалъ:
— Энтото!
Новая и старая столицы Абиссиніи были передъ Колею. Абиссинскіе Петербургъ и Москва. Послѣ Парижа, Константинополя и многихъ, многихъ другихъ европейскихъ городовъ и столицъ, видѣнныхъ Колей, Аддисъ-Абеба такъ мало производила впечатлѣніе столицы Абиссинскаго царства, что Коля не увидѣлъ ее и спросилъ: — гдѣ… гдѣ?
Онъ не могъ повѣрить, что это и есть городъ. Среди желтыхъ холмовъ, по скатамъ плоскогорья, тутъ и тамъ, небольшими группами, по пять, шесть деревьевъ зеленѣли сады. Все больше банановые. Темныя, круглыя, то большія, то маленькія хижины, окруженныя по нѣсколько штукъ, плетеными тынами, a гдѣ и каменными, грубо сложенными заборами стояли въ разброску по холмамъ, образуя какъ бы рядъ отдѣльныхъ усадебъ. Дорога шла узкая, шаговъ десять шириною, выходила на площадь, терялась въ травѣ, и съ площади уже нѣсколькими переулками шла между плетней. За тынами, хижинами, за лабиринтомъ уличекъ, подъ зелеными шапками высокихъ тамарисковъ сверкали на солнцѣ бѣлыя стѣны какихъ-то большихъ круглыхъ и прямоугольныхъ каменныхъ построекъ. Ихъ архитектура была проста. Не то амбары, не то…. маслобойни?
Ольде-Силясъ указалъ на нихъ Колѣ и съ гордостью сказалъ:
— «Гэби», дворецъ негуса!..
Коля уже шелъ по пыльнымъ улицамъ и все не видѣлъ города. Не было ни уличной городской толпы, ни движенія. Прогнали передъ ними стадо пыльныхъ, сѣрыхъ, курчавыхъ барановъ; абиссинецъ, «фарассанья»[72] со щитомъ на рукѣ и копьемъ на плечѣ, развѣваясь бѣлою шамою проскакалъ на сѣрой лошади, украшенной широкою пестрою сбруею и за нимъ бѣгомъ бѣжало человѣкъ восемь слугъ. У усадебныхъ воротъ стояли, кутаясь въ шамы, старики и женщины съ маленькими голыми ребятишками; во дворахъ за тынами кудахтали куры, надрывисто, точно давясь, кричалъ оселъ. Ни экипажей, ни автомобилей, ни звонко бѣгущаго трамвая, ни просто, мостовыхъ и троттуаровъ не было въ этомъ городѣ, такъ странно походившемъ на большую казачью станицу. Точно спалъ городъ, томимый полуденнымъ солнцемъ. Рѣдко, рѣдко попадались навстрѣчу пѣшеходы. Еще рѣже проѣдетъ кто-нибудь на мулѣ, закутавшись по самыя брови въ темный плащъ, и сопровождаемый пѣшими слугами, и только, когда спустились и выѣхали на широкую площадь, попали въ оживленную бѣло-сѣрую толпу. Площадь неправильной формы, съ несколькими тамарисками, росшими кое-гдѣ по ея краямъ, была полна людьми и животными. Лежали верблюды и подлѣ нихъ на плетеныхъ изъ соломы цыновкахъ были разложены привезенные ими товары: штуки полотна, готовыя «шамы» съ алыми полосами, шерстяные плащи. Стадо ословъ стѣснилось въ одномъ мѣстѣ и лежали темносѣрые мѣшки съ зерномъ «гебса».[73] Передъ плоскими, круглыми, плетеными корзинами, наполненными розово-сѣрыми брусками каменной соли сидѣли старухи въ коричнево-сѣрыхъ пыльныхъ рубахахъ. Пестро-одѣтые арабы продавали бусы и ожерелья изъ цвѣтныхъ камушковъ и коралловъ, худой, какъ скелетъ полуголый данакиль принесъ страусовыя перья. Между всѣхъ этихъ товаровъ, разложенныхъ на цыновкахъ, на землѣ, ходили и ѣздили на мулахъ и лошадяхъ люди, прицѣнивались, пробовали и, громко крича, торговались.
— Это габайя — рынокъ, — пояснилъ Колѣ Ольде-Силясъ, — за рынкомъ сейчасъ и тюрьма.
На рынкѣ опять кричали въ слѣдъ Колѣ оскорбительно-насмѣшливое: «али, али»! и мальчишки бросали въ него камнями и грязью.
Да, видно, чѣмъ-то провинился Коля въ этой странѣ, что сталъ изъ почетнаго гостя, москова, какимъ былъ и у Ато-Уонди и у геразмача Банти, презрѣннымъ преступникомъ.
Низко опустивъ голову, шелъ, звеня цѣпями, Коля черезъ толпу на габайѣ, торопился выйдти изъ нея въ тихія улички между плетней и заборовъ.
Тюрьма… Тяжелыя деревянныя ворота замкнулись съ визгливымъ скрипомъ за Колей. Смотритель, старый негръ съ отвратительной усмѣшкой, схватилъ Колю за руку и потащилъ его въ уголъ, гдѣ бросилъ въ низкую каменную нишу въ заборѣ. Черные преступники, скованные, большею частью, по двое обступили Колю. Они смѣялись надъ нимъ и ругали его. Между ними были люди съ отрубленными по локоть лѣвыми руками — Коля зналъ, что это- за воровство, были люди со свѣтлыми слѣдами ударовъ ремнями на темно-шоколадной кожѣ, были старики, беззубые, страшные и худые, точно скелеты, обтянутые черной кожей, и были юноши, почти дѣти. Ни одного бѣлаго не было въ тюрьмѣ, и появленіе Коли въ ней обратило на него общее вниманіе.
Коля забился въ уголъ каменной ниши. Отвратительная толпа преступниковъ злобно наступала на него. Появились стражи и хлесткими ударами тонкихъ, гибкихъ палокъ по головамъ отогнали отъ Коли его сотоварищей по несчастью. Кошмаръ!.. Дни и ночи свились въ какой-то сплошной клубокъ времени и не зналъ и не помнилъ Коля, сколько времени онъ былъ въ тюрьмѣ.
Онъ молился. Онъ думалъ о Мантыкѣ.
Что же Мантыкъ? Или онъ ничего не знаетъ о томъ, что случилось съ Колей и ищетъ его въ Минабеллѣ и Гадабурка, не подозрѣвая, что Коля находится въ тюрьмѣ въ самой Аддисъ-Абебѣ.
Въ безсонныя холодныя жуткія ночи много передумалъ Коля. Онъ возмужалъ за эти дни и научился относиться ко всему съ равнодушнымъ спокойствіемъ, но Мантыка онъ ждалъ со все возрастающимъ нетерпѣніемъ.
Вдругъ страшная пришла ему мысль: а что если Мантыкъ тоже арестованъ и томится гдѣ-нибудь въ другой тюрьмѣ, можетъ быть, уже судимъ и казненъ?
За что?
71
Итальянецъ… Со временъ Итало-абиссинской войны простой народъ въ Абиссиніи зоветъ вообще всѣхъ бѣлыхъ итальянцами — «итали», сокращенное «али».