Геркулесу равный!.. Соперникъ Жерара!
VI
МЕЧТЫ
Всегда послѣ такихъ разсказовъ стараго Селиверста Селиверстовича Абрамъ оставался у Коли. Они устраивались за занавѣской, на постели Коли. Галинка скоро засыпала, а они сидѣли вдвоемъ подлѣ зажженной свѣчи и больше молчали. Имъ не надо было говорить. Они одинаково думали. Разбуженный разсказами дѣдушки неясныя вставали мечты.
Занавѣска казалась полами палатки, или брезентомъ на пароходѣ, или, можетъ быть, даже парусомъ. За нею была безбрежная пустыня и тихо, что-то нашептывая, шуршали камыши. Тамъ бродили тигры. Въ палаткѣ сидѣли: — Абрамъ Мантыкъ, знаменитый охотникъ, и его другъ, неутомимый изслѣдователь — Коля Ладогинъ.
Или — кругомъ было море. Безбрежный океанъ катилъ съ грознымъ плескомъ синіе валы и бѣлилъ ихъ шипящей пѣной. Они били въ носъ корабля и солеными брызгами освѣжали лица мореплавателей, страдающихъ отъ зноя.
За свою молодую жизнь они повидали много. Были они и въ морѣ. Но какъ? Некогда было смотрѣть и любоваться на море, некогда было наблюдать, какъ неслись подлѣ парохода тупорылые бѣлобрюхіе дельфины, какъ прыгали изъ воды и исчезали въ голубой волнѣ. Переполненный людьми пароходъ жилъ тревожною, суетливою жизнью. Надо было помогать Натальѣ Георгіевнѣ и Галина, надо было услуживать женщинамъ, старикамъ и дѣтямъ. Сами дѣти, они, подъ руководствомъ Селиверста Селиверстовича, спѣшили всюду, гдѣ могли чѣмъ-нибудь помочь Они не были бойскаутами, не носили англійскихъ рубашекъ и цвѣтныхъ значковъ, но отъ дѣдушки они знали свои обязанности Русскихъ мальчиковъ.
Призоветъ ихъ къ себѣ дѣдушка, поставитъ передъ собою и говорить:
— А ты старому-то услужи… Видишь, ему не дотолкаться до кипятку. Возьми у него чайничекъ-то, да нацѣди, чай завари и угости. Сказано въ Писаніи: «предъ лицомъ сѣдого возстани и почти лицо старче и да убоишися Господа Бога Твоего»!..
Коля бѣжалъ помогать старику, а Селиверстъ Селиверстовичъ уже наставлялъ Мантыка.
— Видишь, Абрамъ, барынл возится, бѣлье стираетъ. Поди, помоги ей. Гдѣ ей одной, она непривычная. Развѣшивай ей пеленки-то.
Такъ моталъ малышей Селиверстъ Селиверстовичъ по пароходу цѣлый день. Не до моря было. Да и впечатлѣній было много. Кругомъ молодежь. Съ ними шелъ Алексѣевскій полкъ. Вечеромъ соберутся на бакѣ въ желтыхъ, прожженныхъ шинеляхъ, бравые, смѣлые, завьется тамъ пѣсня — какъ не послушать! Абрамъ и Коля уже тамъ. Слушаютъ, запоминаютъ слова, напѣвъ, подпѣваютъ сами….
Обрывки воспоминаній, картины только что расписанныя Селиверстомъ Селиверстовичемъ, неясныя мечты, будто колдовскіе сны на яву, овладѣвали обоими мальчиками, когда такъ сидѣли они на Колиной постели, ожидая Наталью Георгіевну. Въ эти тихіе ночные часы одинъ скажетъ другому:
— Помнишь?
А другой уже знаетъ о чемъ сказано это «помнишь»? — прямо отвѣтитъ на мысль.
Коля опустилъ голову и чуть слышно, подъ сурдинку, шепоткомъ, запѣлъ «Алексѣевскую» пѣсню:[18]
— Помнишь, Мантыкъ? Абрамъ продолжалъ, вторя Колѣ:
— Мантыкъ, мой папа убить въ бояхъ на Бзурѣ. Мама разсказывала: — онъ всталъ передъ сеоими солдатами… Кругомъ неслись гранаты. Нѣмецъ одолѣвалъ своею артиллеріей. Онъ сказалъ:-«впередъ, родные! За Царя и за Россію»… И упалъ, пронзенный пятью пулями изъ пулемета… Когда его хоронили солдаты. — Они плакали… Никто не знаетъ, гдѣ его могила. Тамъ… На Бзурѣ… Въ Польшѣ… но онъ видитъ насъ… Мантыкъ, ты умѣешь стрѣлять, Какъ твой прадѣдъ?
— Я, — прошепталъ Абрамъ, — я каждый разъ, какъ ярмарка, упражняюсь въ тирѣ. Вездѣ… И на плясъ д'Итали, и на плясъ де ля Бастій, и на плясъ де ля Репюбликъ,[19] какъ поставятъ балаганы, карусели и тиры для стрѣльбы — я тамъ. Я никогда не промахнусь… У меня глазъ, какъ у дѣдушки… И рука… Я мечтаю…
— О тиграхъ? Мантыкъ, о тиграхъ? — быстро прошепталъ Коля, и схватилъ Мантыка за руку.
Мантыкъ тяжело вздохнулъ. Чуть слышно сказалъ:
— Нѣтъ… Туда нельзя… Туда не пустятъ… Я думалъ о львахъ… Какъ Жераръ… Въ Африку можно, если имѣть деньги…
— И я объ этомъ думалъ… Въ Африку… Только, — Коля головой показалъ въ направленіи постели, гдѣ спала Галина. — Какъ же ихъ то?.. Мамочку и Галину?.. Имъ безъ меня нельзя. Не проживутъ… Мамочка такъ мало получаетъ.
Мантыкъ сидѣлъ, пригорюнившись…
— И мнѣ нельзя… Никакъ нельзя. Дѣдушка то только двѣсти франокъ получаетъ. Ему безъ меня не прожить.
Оба вздохнули. Не дѣтское бремя положилъ Господь на ихъ дѣтскія, юныя плечи.
Они долго молчали. За окномъ, все затихая, шумѣлъ городъ. Галинка тихо спала. Не было ее слышно. Снова вспоминались разсказы Селиверста Селиверстовича о подвигахъ предка Мантыка. Коля чуть слышно спросилъ:
— Мантыкъ, ты очень сильный?
— Да… Всѣ здѣсь удивляются моей силѣ. Французы диву даются.
— Ты бы могъ, какъ «онъ», тигра схватить за заднія лапы и перебросить черезъ себя?
— Не знаю… Думаю, очень трудно… Съ Божьей помощью развѣ.
— А льва?
Мантыкъ ничего не отвѣтилъ. Онъ только пожалъ плечами, будто сказалъ: — «надо попробовать», и тяжело вздохнулъ.
VII
ТАЙНА
— Встань, Мантыкъ, — поднимаясь съ постели, прошепталъ Коля.
Мантыкъ всталъ. Коля, въ странномъ возбужденіи, поднялъ свой жесткій матрасикъ и обиажилъ старую, почернѣвшую отъ времени и дорожныхъ испытаній корзину. Ивовыя застежки были давно сломаны и еще на пароходѣ замѣнены Селиверстомъ Селиверстовичемъ проволочными жгутами. Коля вынулъ желѣзный прутъ и раскрылъ корзину. Со скрипомъ откинулась широкая крышка и Коля, нагнувшись, сталъ искать что то подъ аккуратно сложеннымъ его бѣльемъ и воскреснымъ костюмомъ. Онъ досталъ пожелтѣвшій отъ времени большой, плотной бумаги конвертъ и, держа его въ рукахъ, сказалъ, волнуясь, Абраму.
— Мантыкъ, поклянись мнѣ, что никому не разскажешь о томъ, что сейчасъ увидишь и услышишь отъ меня.
Мантыкъ пожалъ опять плечами и ничего не сказалъ.
— Нѣтъ, ты клянись, — настойчиво повторилъ Коля, — мнѣ кажется, что это страшно важно… Это ужасно, какъ намъ подходитъ. Можетъ быть, тутъ — исполненіе всѣхъ нашихъ завѣтнѣйшихъ желаьій. Клянись.
— Ну, клянусь, — неохотно сказалъ Абрамъ. — Грѣхъ это… — клясться…
— По пустякамъ — да. Но это очень важно… «Ну — клянусь» — это не годится. Ты скажи мнѣ: — «честное слово уральскаго казака»… И перекрестись…
— Да въ чемъ дѣло?
Коля дрожащими руками вынулъ изъ конверта какой-то, потемнѣвшій отъ времени пакетъ съ полъ листа писчей бумаги и торжественно сказалъ: — Это пергаментъ.
— Пергаментъ, — повторилъ Мантыкъ.
Слово звучало важно. Оно говорило о древности. О грекахъ и римлянахъ. Объ Азіи и Африкѣ, о временахъ, когда не знали бумаги, о народахъ, которые ее не имѣли…
Мантыкъ сталъ серьезенъ. Коля развернулъ въ четверо сложенный пакетъ, на немъ была сдѣлана блѣдными водяными красками, синими, красными, зелеными и желтыми, рамка изъ какихъ то невиданныхъ листьевъ и цвѣтовъ, въ ней крючками и скобками, не то по турецки, не то по арабски что то написано.
Да, дѣло было не шуточное.
Коля настойчиво повторилъ:
— Перекрестись! Скажи: «честное слово уральскаго казака».
Мантыкъ перекрестился и сказалъ:
— Честное слово уральскаго казака…
— Правнука истребителя тигровъ Мантыка, — говорилъ Коля.
— Это зачѣмъ-же?
18
Эта пѣсня, собственно составлена во время Русско-Японской войны 1904-05 годовъ, когда ее сочинилъ и положилъ на музыку одинъ Кубанскій казакъ, но особенно она стала извѣстна въ Добровольческой Арміи въ Алексѣевскомъ полку, почему и получила названіе «Алексѣевской».