— Сабаних хайр олсун![171] — крикнул он с седла, к которому, казалось, прирос, и наклонился, чтобы приглядеться к людям, почему-то блуждающим по безлюдной степи. — Кто вы и куда идете?
На сухощавом лице юного чабана, в его глубоких горячих глазах Мария увидела черты тех самых диких ордынцев, которые гнали ее с Украины в Кафу, тех, чье сердце не содрогнется ни от рыданий, ни от крови. Но у этого не было ни сабли, ни лука, которые дают человеку право своевольничать, и, очевидно, поэтому он казался обыкновенным, человечным. Суровые уста и крутой подбородок свидетельствовали о мужестве и храбрости. Если бы у него в руке была не плеть, которой он подгонял волов и верблюдов, а аркан, возможно, он связал бы им женщину и ребенка, чтобы потом продать их на рынке в Карасубазаре, потому что сразу понял, что они не татары. Но это был пастух, а не воин, его с детства учили отличать людей от скота, юноше никогда не приходилось гнать их вместе.
Чабан соскочил с коня и подал девочке бурдюк с кумысом:
— Пей, гюзель.
Мальва с жадностью припала к бурдюку, целительный напиток вернул ей силы, привидения исчезли, девочка слабо улыбнулась и сказала пастуху по-татарски:
— Спасибо, брат.
Юноша звонко засмеялся:
— Гляди, какая татарка! Откуда ты, маленькая гяурка?
В глазах Мальвы появился страх, она вспомнила, как в Кафе мальчишки бросали в них камни, называя этим словом. Обхватила мать за шею, залепетала:
— Я не гяурка, не гяурка!
— Ты не бойся, — пастух погладил ее плечо. — Христиане — люди, мусульмане — люди, чего ты плачешь?
— Я не гяурка, я мусульманка, — не унималась Мальва.
Юноша пытливо посмотрел на Марию. Она опустила руку с бурдюком, промолвила:
— Да, она мусульманка.
— И ты? — недоверчиво присматривался чабан к славянскому лицу женщины.
Мария промолчала.
— Спасибо тебе, добрый хлопче, — сказала после минутной паузы. — Мы идем в Бахчисарай. Продай нам бурдюк кумыса на дорогу и немного сыра. Я заплачу.
Подъехала двухколесная, крытая войлоком арба. Волы лениво остановились возле своего проводника. Сквозь дырявый шатер выглянула молодая женщина в чадре. Из-под плоскодонной шапочки, расшитой золотыми нитками, змейками спускались на плечи тонкие косички. Черные глаза внимательно поглядывали сквозь прорезь в чадре.
— Нам по пути, — сказал юноша Марии. — Мы идем с отарой на яйлы Бабугана и Чатырдага. Садись, подвезем. Фатима, — обернулся он к молодой татарке, — забери их к себе.
Мария не ждала от татарина такой доброты и внимания. Она кланялась юноше, взволнованная до слез, растерянная.
В душной арбе рядом с Фатимой сидел, опершись плечом на вьюки, пожилой мужчина. Он поднялся, уступил место путникам. Мария тихо поздоровалась, хотела улыбнуться женщине, но та сурово посмотрела на нее и не ответила на приветствие.
— Мне лишь бы ребенок отдохнул немного, — виновато сказала Мария. Мы недолго будем вас стеснять.
Татарка молчала, переводя суровый взгляд с матери на дочь. Старший крякнул в кулак, пробормотал:
— Не разговаривай с ней, она немая.
Марию глубоко поразило несчастье молодой женщины.
— От рождения?
— Да нет… Когда была еще маленькой, как вот твоя, мы кочевали за Перекопом по степи. Однажды на нас напал Сагайдак с казаками. Они жгли и резали все живое. Я спрятался в траве, а мою жену, мать Фатимы, замучили на глазах у девочки. Размозжили бы и ей голову, да не заметили, она спряталась в тряпье. Тогда у нее отнялся язык. С тех пор она ненавидит гяуров, а сейчас смотрит, не принадлежите ли вы к ним.
Спазмы сжали горло Марии.
— Нет, нет, — возразила она, натягивая яшмак пониже подбородка. — Мы… мы из Кафы. В Бахчисарай к родственникам направляемся.
Старик исподлобья, пристально посмотрел на Марию, и от этого взгляда у нее кровь застыла в жилах. «Пропали мы, — подумала она. — Он не верит мне».
— А этот юноша кем вам приходится? — спросила Мария, стараясь быть спокойной.
— Мой сын. От второй жены. Какой-то нескладный. Братья его пошли войной против неверных, а он с овцами возится. К сабле и прикасаться не хочет… А мы вынуждены воевать. Турки заставляют нас идти за пленными, голод всегда донимает, казаки не дают покоя…
«Голод донимает, — горько улыбнулась Мария. — Значит, надо грабить соседа. Казаки не дают покоя! А не из мести ли за таких, как я, напали конашевцы на ваше кочевье и порубили виноватых и невинных? Твоя дочь немая, и моя тоже немая — почти не знает родного языка. А она могла бы петь и водить хороводы у Днепра. Но вы заставили ее забыть песни и родной язык, вы лишили ее купальских венков, из-за вас я должна воспитывать ее татаркой. Разве ты не слышал, как она пугается одного слова «гяурка»?»