— Нет у меня ни земли, ни веры, — махнул рукой Арсен, прошел мимо Осташка и направился в путь по Волынскому шляху.
ГЛАВА ПЯТАЯ
НА ЗАДВОРКАХ ВАВИЛОНА
Никогда еще не было так тяжело у него на сердце, как нынче. Ни тогда, когда ректор Ягеллонского университета запретил схизматикам проживать в бурсе — и Арсен с ватагой нищенствующих спудеев пошел петь Gaudeamus под окнами краковских мещан, ни когда оставлял нагретую телом служанки из корчмы жесткую постель в убогом меркатории, ни когда пропил последний квартник с четырьмя такими же, как и он, «жаками» и в обществе львовских художников без гроша двинулся в путешествие. Беззаботная тогда была жизнь! С кем пиво пил, тому и честь отдавал и не оставался в долгу ни перед обидчиками, ни перед благодетелями. Вся земля принадлежала ему.
А ныне не стало у него ни земли, ни веры.
Он увидел в девушке неведомый до сих пор образец чистоты и понял, что она существует на свете, сияет ярким золотом, пронизывает светом очерствевшие души и напоминает людям о том, что природа обещала им больше, чем дала жизнь. И вот эту чистоту оскверняют и этот свет гасят.
Шел быстро, его слух пронизывали свадебные песни, хотя их еще и не заводили девушки, а сердце терзали звуки труб и дуд, хотя скоморохи еще не начинали играть, — эти песни и музыка, под которую сегодня неминуемо отнимут, скроют от него Орысю, сгущались над ним, как черные тучи.
Спешил уйти подальше, чтобы не слышать свадебного веселья, ибо наверняка вернется и станет бродить как пес вокруг двора Ивашка Рогатинца, терзаться и упрекать себя...
Когда Арсен уже миновал Юшковичи и Ожидов, а дорога вывела в чистое поле, покрытое ноздреватым снегом с черными проталинами, он замедлил ход и почувствовал, как с каждым шагом пройденного пути в его сердце накапливается злость. Арсен чувствовал, что навсегда порывает с той жизнью, какой жил до сих пор, и становится другим. А каким — не знал. Шел по просохшему на весеннем солнце Волынскому шляху и дивился тому, как злость постепенно заглушает боль.
Но душу еще щемило, запах талой воды пробуждал в нем воспоминание об олесском погосте: на заснеженной могиле след от девичьих колен, а перед ним — глаза к глазам — теплая голубизна, а потом прикосновение мягких, сладких, как мед, губ; еще больно отдавались в голове последние слова, сказанные Орысей, и еще больше охватывала злость на людей, которые отобрали у него то, что должно было принадлежать только ему, отобрали, не спрашивая, заслуживает он счастья или нет, отобрали лишь потому, что все его богатство — гусли за плечами. И он проклинал Ивашка Рогатинского, подавившего волю дочери, и Орысю, покорно бросившую свою волю к ногам отца, и Осташка, второй раз вставшего на его пути со своими наставлениями, — все приводило Арсена в ярость.
— «Рать тут будет... Гусли — тоже оружие...» — Арсен вслух передразнил Каллиграфа. — А что вы лучшее дадите мне, чем у меня есть, если бы я и пошел вместе с вами? Ныне Ивашко обещал натравить на меня собак, что же, после победоносной битвы он, наверное, выполнил бы свое намерение... За православную веру... А какая мне разница, кто будет науськивать на меня цепных собак — католик или схизматик? Воевать за веру... А ее, эту веру, давно подобные вам распродают за привилегии и гербы, меняют на места на магистратских скамьях, проигрывают в корчмах в кости. Да и сколько вас — Осташков да Ивашков — схватились за ведра с водой, когда хата уже сгорела? Со всех сторон вы уже окружены костелами, вот и смиритесь, ибо там сила, а вас — горсть. Да вы еще не успеете поднять мечи, как вам на шеи наденут колоды и вы мгновенно отречетесь от своей веры. Быстрее, чем я. «Рать будет...»
Шел быстро, разговаривая и ругаясь вслух, боль утихала, и ему стало жаль расставаться с ней. Она заставила его почувствовать, что и он человек. Но он не сожалел о ней — пусть исчезнет: нить перегорела и начал разматываться новый клубок в его жизни.
В сумерки миновал мельницу колониста Зоммерштайна на Полтве и вступил в Краковское предместье Львова. «Плетут венок для Орыси...» — еще раз всколыхнулось в душе и стихло. Новые впечатления отвлекли Арсена: он узнавал Старый город, в котором останавливался несколько лет назад, направляясь в Рогатин.
Лысая гора с развалинами замка Даниила Галицкого еще виднелась па фоне оранжевого неба. Подгородье, Старый рынок и костел Иоанна Крестителя, окруженные густыми липами, утонули в сумерках. Над Волынским шляхом высокой стеной возвышалась паперть Николаевской церкви — где-то тут недалеко корчма «Брага», в которой мастер Симеон Владыка и его челядинцы прощались с Арсеном после долгой дороги из Кракова во Львов.