Выбрать главу

Как видно, такова уж воля всемогущего аллаха, а может, удивительная судьба политических деятелей, что одних знают — боятся и вынуждены уважать, а придет к ним смерть — их тут же забудут, о других при жизни — ни слуху ни духу, а после смерти их за что-то превозносят. Вспоминали ли Селима Пьяного после смерти — после того, как он уснул над кувшином грузинского вина и больше не проснулся? А кто оплакивал жестокого Османа II, которого задушили янычары после хотинского разгрома? Да и Амурата забыли, хотя и говорили, что к нему, мол, даже нищие могли подходить на улице, держа факел над головой[184]

А великого визиря Аззема-пашу мало кто знал, он всю свою жизнь провел в походах и на заседаниях дивана, а молиться в Айя-Софию ходил пешком, как это подобает правоверному; никто не воздавал ему хвалу, когда он сопровождал султанов, ибо часто славу воздают тому, кто ее требует, а не тому, кому она принадлежит по достоинству.

И вдруг Стамбул содрогнулся от страшного известия: Аззема-пашу казнил юродивый Ибрагим! Пьяный распутник задушил того, кто удержался на шатком посту при трех султанах и чьим умом жили прославленные падишахи. Народ возмутился — султан убил народного заступника, ибо за что другое он мог убить его? Пошли в народ ашуги, тихо напевая песни о легендарном визире; неутомимые меддахи слагали былины о мудром Азземе-паше, и бедняки посмертно признали его своим защитником — не потому ли только, что при жизни он умел думать и из-за остроты своего ума был обречен на смерть.

Начались волнения. Вспомнили свои обиды обедневшие райя, тимариоты, купцы и ремесленники. Мученическая смерть ювелира Хюсама вселила в их сердце отвагу: это был большой человек, но он не пощадил своей жизни в борьбе за правду. Так что же терять им — бедность и голодное прозябание? Бедняки из городских переулков и глухих сел стекались в горы под Адрианополем, куда сзывал их храбрый пастух Кер-оглы, а софти — ученики, эти вечные бунтари — понесли им из медресе запретные книги Вейси и Нефи…

Меддах Омар шел по крутым тропинкам к адрианопольским горам. Не тщеславие и не вера в нынешнюю победу добра над злом вели его. Жизнь мудреца приближалась к концу. И меддах Омар, оглянувшись назад, понял, что все его слова, советы людям, учение пропадут зря, если он хоть перед кончиной не воплотит их в реальность. Ибо даже честно прожитая жизнь бесследно исчезнет из памяти людей, если она не будет освящена достойной смертью.

Шейх-уль-ислам Регель пришел на вечернюю молитву в мечеть Айя-София. Под величественными сводами чувствовалась приятная прохлада, зеленая чалма верховного пастыря империи казалась здесь более легкой, чем там, в Биюк-сарае, в эту жаркую и не предвещавшую ничего хорошего весну.

Он поднял руки, тихо произнося «аллах-акбар», потом вложил левую руку в правую и начал читать молитву, но почувствовал, что не может полностью слиться с богом, отделиться от той жизни, которую оставил минуту назад за воротами султанского дворца. Как бы это приблизиться к всевышнему так, чтобы услышать от него ответ на все сомнения, которые тревожат его теперь и днем и ночью? Доволен ли всевышний наместником на султанском престоле? Не совершил ли грех шейх-уль-ислам, опоясав Ибрагима саблей Османа? Приблизиться так, чтобы спросить с глазу на глаз, где кроется сила, которая угнетает всех власть имущих при дворе и которой они обязаны ежедневно быть послушными. Ведь султан беспомощен, и не от него исходит эта сила; на властном лице валиде лежит клеймо обреченности и страха; шейх-уль-ислам, которому сам султан целует мантию в первый день байрама и которому одному дано слушаться только бога, должен был вопреки здравому смыслу подписать приговор о смертной казни Аззема-паши — и то тогда, когда его уже не было в живых. Сила какого страха довлеет над всеми властителями и руководит ими?

Регель упал на колени и напрягся весь, сосредоточив свое внимание на трех страусовых яйцах, висевших перед михрабом как символ знойной Мекки. Не внемлет ли аллах его мольбе?

Молчит бог. Он всегда нем, а больше всего тогда, когда его рабов охватывает тревога. Но перед кем этот страх? Перед войной, которая началась с Венецией? А разве Порта впервые воюет? Да это еще и не война, Ибрагим до сих пор не созывает диван. Так, может быть, страшно потому, что Ибрагим не желает воевать, убегает в Понтийские горы на охоту или не выходит из гарема, чтобы не заниматься государственными делами? Или этот страх нагоняют вооруженные пастухи, которые собрались у Адрианополя и угрожают отомстить за убийство ювелира?

вернуться

184

Кто хотел обратиться к султану на улице, держал факел над головой.