Наступил долгожданный день сходки. Яцко Русин принес в цех три свои работы и набитый деньгами кошелек — на угощение братчиков. От Одровонжа пришел каноник, чтобы купить портрет архиепископа, как только новичка примут в члены цеха художником.
Цехмастер открыл скарбону в знак того, что торжественная сходка началась, — всевозможные споры, шум при открытой скарбоне строго воспрещались, — все встали и громко прочли молитву.
После молитвы мастера, челядинцы и ученики уселись на скамьи, Яцко вышел и стал перед ними, три его картины были прислонены лицевой стороной к стене. Показал первую — распятие. Старые мастера одобрительно покачали головами, цехмастер — тоже. Затем — королевская охота. На задних скамьях среди восхищенных челядинцев и учеников пронесся шепот — картина поражала стремительностью движения. Пришла очередь показать третью, главную, майстерштюк — портрет вельможи. Все обратили внимание на волнение Яцка. Он подошел к полотну, минуту подождал, потом, будто решившись на отчаянный поступок, резко повернул к зрителям портрет. На мастеров глядел коварный ханжа с омерзительным ликом дьявольской твари.
Мастера молчали, не зная, что сказать, ведь сам архиепископ видел, что рисует Яцко на полотне: на задних скамьях дружно прыснули со смеху челядинцы, а потом каноник, пришедший в себя, закричал:
— Художник — негодяй! Уши, уши чьи?
Самый молодой мастер, поляк Хойнацкий, который тоже учился у Владыки, вскочил со скамьи:
— Да чьи же — Одровонжа! Я имел честь видеть его эксцеленцию вблизи. Ведь не свиньи же!
На задних скамьях прокатился хохот. Каноник подбежал к Яцку и схватил его за лацканы кафтана.
— Чьи уши, пся крев?!
Яцко оттолкнул каноника, цехмастер призывал к порядку, но было уже поздно. Челядинцы вскочили с мест и, сердитые на святошу, из-за которого они сейчас лишаются банкета, потащили его в темный угол цеха, награждая тумаками. Кто-то щелкнул крышкой скарбоны, подавая этим стуком сигнал к драке. Началась свалка...
Яцко умолк.
— А потом? — повернул голову к нему Арсен.
— Потом... Потом произошло то, что должно было произойти. Одровонж выкупил у цехмастера портрет, чтобы его, чего доброго, не повесили где-нибудь, а меня приказал выгнать из цеха.
Когда Яцко собрал свои пожитки и пришел к Владыке попрощаться, тот упрекнул его:
— Зачем ты притащился на сходку с теми свиными ушами? Да нарисовал бы ему хоть уши девы Марии, коль он уж так хочет.
— Не кривите душой, мастер. Сами хмурились, когда я показал вам другой портрет, с ушами Иосифа... А впрочем, рисуйте себе херувимов, а я не умею так...
— Вот и пропал. Дурак ты... Такой художник пропал!
— А когда художник дорисовывает черту ангельские крылья, это разве не означает, что он пропал? Когда ложь за правду выдает?
— В каждой лжи есть зерно правды. И наши потомки найдут ее.
— В навозной куче будут рыться, чтобы найти бриллиант, да?
— И все-таки найдут. А что ты сможешь оставить, коль уже погубил себя?
— ...Вот и все, — закончил Яцко. — Владыке простили за меня — он согласился делать в кафедральном костеле витражи. Хойнацкого признали зачинщиком драки и присудили двести поклонов в цеховой каплице и один круг воска. А я оказался на задворках Вавилона.
Дверь в чулан приоткрылась, в просвете показалась голова корчмаря.
— Пора, — сказал. — Давайте деньги и уходите, если не остаетесь на вторую ночь.
Яцко Русин умоляюще посмотрел на Арсена, и тот заказал вина.
— Оставайся со мной, — сказал Яцко, когда снова захмелел.
— Да замолчи ты! — вскипел Арсен.
— Советовал бы тебе, следуя древнему обычаю, не отказываться от лазаревой сумы...
— Кто надоумил тебя и чьим языком ты говоришь? — крикнул Арсен, вспомнив, что такие же самые слова он уже слышал у ворот Луцкого замка. «Почему нищие хотят затянуть меня к себе, что им надо?» — Сказал,
будто бы оправдывался перед кем-то: Пойми же, Яцко, что я музыкант и всегда заработаю себе на кусок хлеба.
— У нищих тоже есть лиры...
— Почему ты тащишь меня в свое болото? — с упреком сказал Арсен.
— А ты уверен, что не в болото идешь?
— Ай джан, оставайся служить у меня, мне музыкант ох как нужен.
— Да пропадите вы пропадом! — разгневался Арсен, вручил корчмарю деньги, потом сунул монету в руку Яцку и вышел из корчмы, хлопнув дверью.
Яцко Русин вышел следом за ним и остановился на пороге:
— Да не забудь дорогу сюда, где-то оставь примету! — крикнул.
Теплое солнце уже поднялось над Львиной горой, предместье бурлило, сновали люди, словно муравьи, меся ногами весеннюю грязь. За костелом Марии Снежной возвышались тремя башнями Татарские ворота, они манили к себе и одновременно обдавали холодом, вызывая тревогу.