«Орыся идет к венцу», — подумал Арсен. Он остановился, словно хотел вернуться назад, но вперед звала дорога: он поправил гусли на плече и решительно направился к воротам Нового города.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ЗАКАЛИ СЕРДЦЕ СВОЕ
Каллиграфу приснился странный сон: будто бы их, Осташек, на свете два. Один живой, но бесплотный, а второй мертвый — во плоти. Живой стоит возле гроба, глядит на упокоившегося высоколобого, со сжатыми губами двойника и печалится о том, что он так рано ушел из жизни, не оставив после себя ни рода, ни плода, ни прославленного имени.
На груди у мертвого лежит переплетенная книга — это то, что осталось после него. И хотя писание оборвалось на половине строки, все же Осташко может утешить себя тем, что он своим скромным трудом описал время, в котором жил, и, подобно затворнику в пещере, оставил будущим поколениям свое напутствие.
Другой, живой Осташко с душевным трепетом раскрыл книгу, чтобы прочитать слово, на котором оборвалась строка, и понять, какую силу она имеет, хотя знал: даже титла добавить уже не способен. Раскрыл и ужаснулся, увидев, что страницы в книге чистые. Он стал перелистывать их, но ни на одной из них не было и следа от красных чернил его скорописного пера. Осташко наклонился, точно близорукий: от его писания остался едва заметный след, и на первой странице он с трудом прочитал свои слова о Витовте:
«Тогда бяху крепко служащие ему велиции князи, честь и дары подавах ему, и такожде служаху ему и восточные цари татарские, а такожде и немецкие великии князья служаху ему со всеми грады своими и землями».
А дальше и этот едва заметный след терялся — летопись Осташка поблекла вместе с его жизнью, не пережив летописца ни на один день, а ведь он писал ее для потомков.
«Почему, почему? — бился в безнадежной скорби Каллиграф, зная, что уже ничего нельзя ни изменить, ни поправить. — Разве я фальшивил, описывая могущество Витовта, коварство Ягайла, непостоянство мятежного Свидригайла?»
Осташко стал припоминать каждое слово своей летописи — нет, лжи в ней не было, но вдруг он заметил, как смотрит на него добрыми глазами скорняк Галайда и показывает пальцем на книгу: «Я знаю, Осташко, что ты и меня там хорошо разукрасил!», а за ним стоят гончар Никита, и Арсен, и безумный тиун, и сотни других лиц — все они поглядывают на книгу, уверенные, что их имена записаны в ней, ведь они жили и были частицей великой истории.
Каллиграф опустил глаза долу — не писал он о них. И подумал, что к чернилам, которые напоминают цвет крови, наверное, надо было подмешать — чтобы краска была стойкой — хотя бы каплю настоящей крови, кипящей, бьющейся в сострадании к людям, не упомянутым в летописи.
Проснулся. Поспешно бросился к книге в черном переплете, лежавшей рядом на стуле, развернул ее и только тогда облегченно вздохнул и улыбнулся, поняв, что это ему приснилось. «Такие сны — на долгую жизнь», — прошептал, с наслаждением вдыхая свежий весенний воздух, вливавшийся в избу через открытое окно, пахнущий березовым соком и сладкой зеленью, но тут же спохватился, вспомнив о тревожном сновидении.
«Действительно, промелькнуло ли в моей летописи хотя бы одно имя ратника, хлебопашца, ремесленника, бедняка? Да нет... Но почему? Разве я их не знаю? Не принято писать о них — отвечу. Это правда. Впрочем, можно ли назвать летописью — описание жития повелителей, которые время от времени зануздывают Клио, музу — покровительницу истории, и возвышаются над безымянной толпой, — действительной душой и плотью истории?»
Осташко вышел и стал на пороге избы. В кустах среди цветов гудели пчелы — было после теплого Алексея. Над олесскими полями синело небо, а между ним и молочным туманом над Либерцией плыл, будто гигантский ковчег, красный замок.
С Замковой горы доносился шум, бряцанье, звуки литавр и труб, разводные мосты на дорогах опущены — в замок направлялись всадники и пешие люди.
Каллиграф вспомнил: Ивашко Рогатинский на другой день после свадьбы дочери приказал своему военачальнику объехать всех землянинов[31]: пусть немедленно высылают со своих земель в замок сулицы[32], зажиточные крестьяне выставляют копье от пяти семейств, данники — платят военный налог, тяглые — имеющие рабочий скот — принимаются за черную работу и помогают пушкарям.
И потянулись со всех сторон выбранцы[33]: от Маська Калениковича из Понюшкова, Иваська Калдубицкого из Пониковец, Костаса Жмудского из Подлесья — родовитого литовца, отец которого еще во времена Любарта осел в Галиции, Дзюрзя Струтинского из Суходола, Януша Подгорецкого из Подгорцев, Нега Стрибоцкого из Кутов, Демка из Ожидова. Двигались конные и пешие, в кольчугах, караценах и шлемах, с саблями и гаковницами, шли и в свитках — без оружия. Их встречали в замке звуками литавр и труб. И завидовали их благородной ратной службе крестьяне, платившие дань медом, воском и мукой, работные люди, укреплявшие валы, и бедняки, которых оставили обрабатывать землю.
32
Сулица — подать. Один конный воин с несколькими помощниками. Каждый крупный землевладелец соответствующим количеством сулиц выплачивал старосте подать за пользование землей.