Идут и сегодня с раннего утра. В Олеско уже никто и не скрывает, что Ивашко Рогатинский готовится к воине с Ягайлом. Всем известно: на прошлой неделе Свидригайло присылал из Вильно гонца. После 1 сентября — праздника Симеона — Витовт собирается принять корону от Сигизмунда в Тракае.
Осташко находился еще под гнетущим впечатлением сна. До сих пор ему кажется, что он видит перед собой раскрытую книгу с выцветшими буквами. Мудрец стоял на пороге дома и думал о предстоящей великой битве за Волынь и Галицию, всколыхнувшей народ, зреющий на глазах, а завтра, может быть, готовой вспыхнуть пламенем. И все это найдет отражение в летописи.
— Слишком далеко дом летописца от сердца Клио, — произнес вслух Каллиграф. — Я пойду к вам, ратные люди, нельзя мне быть в стороне от вас. Может, мое скромное слово пригодится вам в борьбе.
В разрисованную цветами дорожную сумку, которую принес из Чехии, Осташко положил переплетенную книгу, чернильницу, киноварь, тростниковое перо, не заперев дверь в лачуге, направился с Белой горы по извилистой тропинке к предместью «За воротами».
Издали услышал громкие разговоры в усадьбе Галайды. Подошел поближе, остановился. Скорняк хохотал, хватаясь руками за живот, напротив него стоял в комичной позе проповедника бывший тиун Давидовича Мартын, который после неудачного сбора подати в Гавареччине ходил по Олеско, называя себя то инклюзником, то вампиром, то апостолом Христа.
Ивашко содержал Скрибку в темнице только в день свадьбы дочери, чтобы не усугублять и без того не слишком радостного настроения. Судья отказался от Мартына: этого человека, мол, он и в глаза не видел, какой-то глуповатый смерд по собственному почину собирал от его имени подать, поэтому и не требовал от Ивашка выдать ему Никиту. Такое поведение удивляло главу олесского староства, хорошо знавшего мстительную натуру Давидовича. Судья же, грузный, с красным, точно у мясника, лицом, накануне и в день свадьбы особенно заискивал перед Ивашком, но как только тот подписал акт в земском суде, по которому отдавал за Орысей три ланы[34] возле Брод, Давидович заперся в своей усадьбе — дело Ивашка больше не интересовало его.
Мартын Скрибка и впрямь считал себя апостолом Христа: он поднял вверх руки и проповедовал Галайде:
— Егда же бог сотвори небо и землю, сатана, сидяще в морской пучине, сетовал, что у него нет помощников. Смилостивился господь, рече ему — тряхни один раз пальцем. А тот все стряхивал да стряхивал и сотворил премного чертей. Тогда бог взял чертей в руку и разбросал их окрест. Один упал в воду, стал водяным, другой в лес — лешим, третий в хату — домовым, а один упал над морем Галайды и стал судьей Давидовичем... Во имя отца, и сына, и святого духа, — перекрестился Скрибка и поплелся к другой хате проповедовать.
Галайда заливался смехом. Он уже заметил Каллиграфа и помахал рукой, приветствуя его, а другой рукой держался за живот, но, увидев опечаленное лицо Осташка, перестал хохотать, устыдившись своих насмешек над блаженным.
— И кто бы мог подумать, — виновато развел руками, — что такой смирный Никита лишит человека разума.
— Это совершил не Никита, — сказал Осташко. — Человек не рождается убийцей, нищим, шутом... Чай, и Мартын не родился зверем. Кто-то научил его быть обдиралой, кто-то сделал его бессердечным.
— Давидович, Осташко.
— Он. Но ведь и Давидовича тоже кто-то произвел на свет.
— Эх, Каллиграф, Каллиграф, — вздохнул скорняк и в сердцах ударил кулаком о кулак. — Почему наш люд стал таким безропотным, что не может вернуть себе отнятое у него?
— Слез никто не вернет людям...
Мартын повторял свою проповедь в соседнем дворе, и она уже не смешила Галайду.
— Почему Ивашко так держится за Давидовича? — вслух думал Галайда. — Сам обращается с людьми по-божески, а не видит: судья, чтобы стать богаче самого старосты, удвоил панщину на своих угодьях, утроил подать, скупает землю по всей Волыни и Подолии. Ивашко же ему дочь — такую красавицу... Давидович — это иуда, он и свата своего продаст, ежели заплатят ему хорошо...
— А может, Ивашко тебя боится...