Перед вечером Арсен вышел из пивной, что на Армянской, поплелся по переулкам и забрел в еврейский квартал. Прохожие уступали ему дорогу, и он, независимый, шел с гордо поднятой головой и громко напевал уличную песенку, которую услышал тут, во Львове:
Пел и думал: если бы завтра не надо было идти играть в патрицианскую баню, то он своей песенкой и тут, на Бляхарской, заработал бы какой-нибудь грош у скупых людей в ермолках и в кафтанах с желтой нашивкой на груди. Но играть должен — ведь постоянный заработок в бане сделал его независимым, свободным, однако песенка сама вырывалась из его уст с веселым присвистом:
Навстречу Арсену шла женщина в широком плаще и круглой шляпке, и когда он посторонился, намереваясь обойти ее, она приблизилась к нему, остановилась, обдала сивушным запахом и бесстыдно посмотрела ему в глаза.
— Добрый вечер, пан музыкант...
Арсен отстранил ее рукой, пробормотав:
— Хотя бы глаза опустила, беспутная!
— Ty patrz na ziemie, bo jestes z gliny, a ja na ciebie, bo jestem z twego zebra[49]. Хорошо поешь. Может, пойдешь в нашу синагогу кантором? А-а, ты русин... А я жидовка Ханка. И оба мы влачимся по улицам. Пойдем, развей мое одиночество. Я в долгу не останусь, я умею... Меня любят и армяне, и поляки, а русина у меня еще не было.
— А ты... — Арсен пытался улыбнуться. — Ты это же делаешь с благословения короля?
— Что, что? А-а, да, и каждый день молюсь о его здоровье, ибо другой будет хуже... No chodz, przeciez nie jestes sodomitie[50].
Проститутка взяла Арсена за руку, и он послушно последовал за нею, ведь был свободен и имел право не много развлечься. Сегодня было вино и будет женщина, завтра — какое-то новое удовольствие; женщина свернула в ворота, которые привели в узкий, окруженный высокой стеной двор, потом они поднялись по высоким скрипящим ступенькам наверх. От прикосновения теплой женской руки у Арсена проснулось томительное желание, оно неожиданно овладело им, сладкая дрожь пронзила все тело, когда женщина открывала дверь; в комнате он уже ничего не видел — только ее шею, плечи, грудь, манящее прогнутое ложе; Арсен торопливо раздевал ее, она прошептала: «Ты такой голодный, а деньги у тебя есть?» Он вынул из кармана все, что у него осталось, дал ей, она ахнула: «Да когда я это отработаю тебе?», Арсен впился в ее губы и потащил на кровать.
Страсть так же внезапно ушла, как и пришла: противное ощущение опустошенности отрезвило Арсена, он испуганно посмотрел на женщину, минуту тому назад такую привлекательную и желанную, теперь — измученную, истасканную, со следами былой красоты. Арсен поднялся с грязной постели и поспешно стал одеваться. «Вот это и все... И сегодня, и завтра, и всегда — маленькие радости, которые должны принести мне свободу, смысл и утешение в судный час...» Он был зол на себя, ибо знал, что у людей, от которых он бежит, есть что-то иное, более высокое, лучшее, они борются за него, а он не умеет, а поэтому насмехается над ними. Сердился на женщину — сильную, здоровую, которая тоже, как и он, убегает от жизни и считает себя свободной. Женщина следила за ним пьяными глазами: и молчала, возможно, и рада была, что ей не придется отрабатывать все деньги, и они спокойно бы разошлись, если бы Арсен не бросил:
— Крепкая, как кобылица, а...
— А ты! — прошипела она, поднявшись на локти. — Ты не продаешься? Я же не раз видела тебя с гуслями во дворах, в корчмах. Посмотри на себя, какой ты сильный, но не долбишь камень, не куешь, не шьешь, не копаешь, не воюешь! Я тело свое продаю, ты же — душу... А мою душу все вы, бугаи голодные, не трогайте, дудки! Да, может, я... Да, может, я за эти деньги сына содержу в Ягеллонском университете. А ты, чего ты добился своим унижением: вина и курв!
— Я рос без матери... беспризорный... — тихо промолвил Арсен и до боли сжал веки.
Иллюзия свободы, которую он придумал ныне для себя, вмиг исчезла, все промелькнуло перед его глазами, словно перед смертью, — докторские тоги, аудитории, диспуты, и нищенский хлеб жака, и лицо девушки — единственное, которое ему запомнилось из всех женских лиц, всплыло перед ним и исчезло, и в этот момент он впервые почувствовал, как жестоко, точно тисками безысходности, сдавливает его мир, он радовался, что вырвался из неволи, но стал еще больше задавленным и теперь, растерянный, брошенный на землю, ползет по ней, не в силах вдохнуть воздух, пыль набивается в глаза, в рот, в уши, и он погибает от нее, точно слизняк.
47
Пан экзактор фараоном стал не без причины, он с евреями воюет, причиняет зло им каждодневно
48
Не грош из трех, а три с четвертого имеет. Грош в казну отдает, три себе прячет
49
Ты смотри на землю, ведь ты из глины, а я на тебя, ибо создана из твоего ребра