Бодрее заиграли музыканты, Арсен сам не мог понять, почему так быстро забегали пальцы. Победил Преслужич (разве он?) — русины победили, а у вас душа похолодела от страха, откормленные боровы, разжиревшие на русинском хлебе, лопоухие свиньи, твари...
Вельможи уже говорили во весь голос.
— А мы тут, под боком, ничего не знали. Наисветлейший сам руководил битвами с Городка, да вместо гонца, который должен был известить о победе, увидел собственными глазами Казика Мазовецкого, отпущенного олесским лотром[57]. А ныне круль к нам — за помощью. В собачий голос... Ясное чело поникло, помутнел орлиный взгляд, могучие плечи опустились... — Петр Одровонж точно выплевывал слово за словом.
— Тсс-с, — бургграф приложил палец к губам, кивнув головой в сторону слуг, накрывавших стол, застилавших полотенцами кресла. — Сейчас введут. Ему врачи прикладывают пиявки...
— О, эти твари — ближайшие приятели короля, им бы шляхетские гербы! — воскликнул архиепископ. — Хотя бы скорее приехал Олесницкий... Князь Семен Гольшанский уже нанес нам визит. Он согласен на элекцию[58] Зигмунда Кейстутовича. Не будет Свидригайла — Луцк сложит оружие. А тогда и с Олеско... — он прижал ноготь большого пальца к столу.
— Что, снова в топь? — недовольно посмотрел на брата русинский староста. — Сколько шляхетской знати напрасно погибло! Надо было по-другому, иначе... Я отобрал у Преслужича Рогатин, а теперь отрежем все его земли вокруг Олеско и скажем: выходи — вернем.
— Это мудро, — поспешил бургграф и тут же смутился, заметив недовольный взгляд епископа.
До Арсена долетали только обрывки фраз, мелодия то затихала, то звучала весело и громко: победил Преслужич, победили русины, там Орыся, дайте мне коня, дайте коня! Вдруг мгновенно вскочил бургграф, взмахом руки остановил музыкантов.
На пороге появился слуга и прошептал:
— Их величество...
Двое слуг вели под руки согбенного старика в расстегнутом халате, желтая кожа обтягивала ребра, с лысеющей головы спадали пряди мокрых редких волос; старичок семенил ногами, с трудом передвигая их, и стонал; староста, архиепископ и бургграф встали в глубоком поклоне, старец махнул им рукой, чтобы садились, сам добрался до кресла и утонул в нем, потом подался вперед и, блуждая маленькими глазками по лицам львовских вельмож, произнес, запинаясь:
— Панове... Панове... Я послал Казимира и Менжика, ага... Вы же знаете... и тех, которые остались на Подолье. Там тоже... Да там хоть францисканца посей, а родится схизмат... А к вам придет князь Ян из Сенны. Под ваше начало... Боже, боже, как я устал. Как тяжко жить... А вообще, скажите мне, панове, что такое — человеческая жизнь? Поведайте...
Вельможи молчали, не зная, что ответить, а старец, забыв о государственных делах, лепетал одно и то же:
— Скажите, богом прошу, ну скажите, что такое жизнь?
Бургграф даже голову вытянул, напрягая мозг, так ему хотелось удачно ответить королю и этим заслужить его милость, но в пустой голове только гул стоял.
Арсен присматривался с подмостков к старцу, и ему было смешно, что эта развалина олицетворяет собой государственную власть, и становилось страшно от мысли, что столько крови сильных мужей проливается по прихоти и воле этой немощи; король уловил взгляд музыканта и махнул рукой:
— Ну, скажите хоть вы, слуги...
Скрипач Боцул держал в опущенной руке скрипку и угрюмо молчал, проученный уже Спитко не решался хихикать, а король не сводил глаз с Арсена.
— No powiedz, powiedz mi, mlodziencze, co to jestzycie?[59]
— Ваше величество, — промолвил Арсен, гася улыбку на устах, — жизнь как баня: кто выше сидит, с того и больше пота течет. — К дьяволу... — пробормотал бургграф, с ненавистью посмотрев на Арсена.
Сморщенное лицо короля прояснилось, будто этот ответ очень многое значил для него.
— О-о! — со стоном произнес он. — Это верно, это святая правда... Играйте, играйте, мои милые...
Спитко ехидно прошептал:
— А ты дорос до шута, Арсен.
Арсен поднял руку и, сдержавшись, тяжело опустил ее на гусли. Рванул струны.
Король спустя некоторое время произнес:
— Какие ладные музыканты... Пускай они завтра играют у вас на банкете, пан Одровонж.
...На банкете короля не было — ему снова ставили пиявки.
Петр Одровонж, получив неограниченную власть над галицко-русским краем, на радостях произносил тосты, а музыканты играли марши.
— За круля!
— За ойчизну!
— За звиценжство над схизматами!
Зазвенели струны на гуслях и оборвались, молчала скрипка, только дуда пропищала марш.
— Что там случилось? — спросил бургграф.