Так думал караван-баша Богуш Ованесян, подъезжая Ю татарской торговой дороге к Теребовлю.
Знал, кого послать, солхатский хакан [63]; купец Богуш объездил всю Европу и во Львове уже был не раз, возвращаясь из Амстердама.
Какой это величественный город! Двумя стенами огороженный, а на стенах башни, а на башнях — пушки, а посреди города возвышается ратуша с часами, которые бьют каждый час; и большой базар на рыночной площади, а еще больший возле Пятницкой церкви; на базарах купцы из Москвы, Персии, Турции, Фландрии. Дома в том городе кирпичные и высокие, под ними глубоко в земле пивные, в которых даже летом напитки холодные; всюду увидишь клумбы роз и фонтаны, а за городом — сады и виноградники...
Спасибо Хаджи-Гирею, что доверил свой караван ему, Богушу Ованесяну, ведь тут армянская община насчитывает около ста семей — в два раза больше, чем в Амстердаме, да и армянских магазинов целых сорок. У армян есть суд, который судит по своим законам, и собор, не хуже, чем польские костелы, и баня...
Все это видел Богуш лишь одним глазом, а об остальном диве рассказал ему земляк мастер Хочерис — чеканщик королевского монетного двора: останавливался тогда у него на одну ночь.
И еще думал караван-баша о разбойниках, которыми кишит сейчас русинский край, молился каждый вечер богу, чтобы не встретиться с ними, но и тешил себя надеждой: если разбойники воюют с ляхами за свою свободу, так они должны быть рыцарями, а рыцари не нападают на торговых людей, всегда имеющих купеческие пайцзы[64] .
Об этом думал и Давидович, нетерпеливо ожидавший каравана из Кафы. Не осмелился даже с целой хоругвью добираться во Львов, хотя и нужда была в этом большая, неотложная. Михаил Бучацкий переслал ему письмо от Петра Одровонжа: русинский староста учел просьбу Давидовича и ждет его в своей резиденции. И тот же Бучацкий сообщил ему о караване, направляющемся во Львов.
Много лет спустя в народе будет ходить легенда с том, как один русин принес на своих плечах чуму в родной край. Вот о чем эта легенда:
«Сидел русин под деревом, солнце жгло немилосердно, вдруг глядит — идет девушка, стройная, высокая, белой простыней закутанная. Хотел было убежать — увидел в ней нечистую силу, но дева схватила его длинной рукой и сказала: «Ты получишь все имения, которыми владеют сейчас люди. Возьми меня на плечи и пройдись со мной по всей Руси. Не минуй ни села, ни города и не бойся: будешь здоровым среди мертвых». Оставив свою совесть под зеленым деревом, русин взвалил на плечи ведьму и понес ее по всему краю. Он ходил по ярмаркам, белая дева взмахивала черным платком, и тогда звонили колокола и плыли на кладбища гробы. Не миновал мерзавец ни городов, ни сел, всюду оставлял после себя пустые дома, садился с чумой в купеческие рыдваны — разносил мор по свету. И, может быть, погибла бы Русь, но дошел предатель до родной местности, чтобы умертвить своих близких, — все достанется ему; вышли смелые парубки, схватили изувера и утопили вместе с чумой в гнилом болоте».
...Давидович дождался каравана, который заночевал под Теребовлей, утром отыскал башу. С недоверием смотрел Богуш Ованесян на красномордого толстяка, а что, если это атаман разбойничьей шайки, хотя армянин представлял себе разбойников другими, он еще не знал лика польско-литовских грабителей; льстивые глаза толстяка подкупали, а еще больше две гривны — деньги немалые. Богуш кивнул головой в сторону четырех ратников, стоявших позади Давидовича, — один конь был без всадника — и замахал рукой.
— Назад их, назад! А ты садись рядом со мной, — и поправил пояс с прицепленным к нему палашом в ножнах.
Из Теребовли выехали еще до восхода солнца — даст бог добраться до Львова еще сегодня. Страшно было Давидовичу, когда проезжали леса и перелески, но у караван-баши есть пайцза, она и его прикроет в случае чего; дремлют на возах торговые люди, скрипучий обоз длинный-предлинный, даже теряется на поворотах, мулы, волы, буйволы тащат груженые возы.
— Твое? — спросил спустя какое-то время Давидович, показывая пальцем на возы; он уже освоился, внимательно присматривался теперь к кавказцу: ему было не более сорока лет, да неужели все это — его собственное?