— А ты, — скептически посмотрел Симеон на Арсена, — поплакал над останками Яцка и этим купил себе право быть моим судьей? Так легко... И после этого, чтобы заработать на хлеб, идешь играть голым панам?
— Я уже не играю. И Боцул подался в Молдавию. Спитко только.
— О, тогда ты уже совсем смыл грязь со своей совести! — саркастически засмеялся Владыка. — Ты же еретик, мало того, пророк для смердов, которые за свободу идут на плаху. Только они этого не знают. Объяви себя их мессией, и им легче будет умирать... Обманщик, я знаю свою немощь, да уже есмь стар, а ты... Ты вечно проповедуешь непокорность и бунтарство, а твоя Орыся спит рядом с уродом и привыкает к его ласкам, а может, и привыкла уже и, может, плюнула бы теперь на тебя, искалеченная богатством, потому что ты побоялся тогда по замерзшей Стыри подать ей руку, чтобы не отягощать себя, не рисковать собой! Ты и не спрашивал, согласна ли она, ты не пытался догнать ее, — а может, она пошла бы с тобой в гнидавскую церковь? Однако тебя охватил страх, это так легко — зря страдать за любовь, но жертвовать собой, стать за нее на олесские валы — намного тяжелее! Пророк восставших смердов, а скажи: ты вообще любил кого-нибудь, даже эту Орысю?
— Мастер! — крикнул Арсен и тут же стушевался. — Мастер...
Он закрыл руками лицо и выбежал из галереи.
«Кто сказал эти слова — Владыка или они сами отозвались в моем сознании так жестоко и больно?» — стучало молотком в голове.
Не понимая, куда идет, Арсен оказался в конце Русской улицы, возле Босяцкой калитки свернул. Куда идти?.. В Олеско идти, ворваться во двор Давидовича, убить, выкрасть... плевок Орыси вытереть с лица... умереть на валах... Латинская калитка... Кноффель... Какой тесный город... Татарские ворота... Краковское предместье... Краковский жак при Ягеллонском университете, профессорская тога, скоморох, шут... рогатый берет бакалавра... Бляхарская улица, так много людей в ермолках, в кафтанах с желтой нашивкой на груди. ...Dziwna rzecz, ze pan ekzaktor... Армянская... On z zydami woine toczy... Да, может, я за эти деньги сына содержу в Ягеллонском университете!.. Поцелуй меня легонько, гусляр, только не порань сильно. Ты же душу продаешь, а что приобрел — вино и курв? А что приобрел...
Утомленный, тяжело дыша, остановился перед открытыми воротами, сквозь которые виден был небольшой двор, окруженный высокой стеной. Со двора круто вверх ведет скрипучая лестница... Почему я сюда иду, не нужно... Ты русин, а я жидовка Ханка, и мы оба по улицам шатаемся... Я же не хочу, зачем сюда иду?.. А, сын учится там, где учился я... Я вынужден был бросить, потому что у меня не было матери-проститутки... А он еще не бросил?
— Пан музыкант?! — свела черные дуги бровей женщина с похотливым взглядом и следами былой красоты. — Не ожидала. Главный музыкант патрицианской бани — ко мне? Как мило!.. Только я занята... Заходите, заходите, уже давно все сделано, мы пьем армянский нектар, а этот человек, — Ханка показала рукой на черноусого кавказца, — приехал из такого дальнего края, что нам и присниться не может... А какие вина у них!.. Садитесь, садитесь, русинский музыкант, вы тогда так неожиданно исчезли, а я перед вами в долгу... — лепетала взволнованная проститутка: а вдруг кавказец устроит скандал и она потеряет новенького клиента!
— Я, пани, на минутку... — Арсен только теперь понял, что поступил глупо, зайдя сюда: зачем искать успокоения у Ханки? — Я проходил по улице мимо ваших ворот и вспомнил... Вы тогда говорили... Я сам там учился... Ваш сын и сейчас в Ягеллонском?
— Помните? Как мило! Учится, учится мой Шимон, пока мать живет на свете — учится... А я, видите, какая еще работоспособная! — бесстыдно захохотала.
Слегка опьяневший кавказец обнажил белые зубы в добродушной улыбке: ему и в голову не приходило затевать ссору с вошедшим — из-за кого, из-за проститутки? Богуша все интересовало в городе — внешне пышном и величественном, а в глубине своей таком же, как все города на свете, люди тоже: он встречался уже, торгуя и отдыхая, с армянами, поляками, евреями, а русина видел только одного — на своей телеге по дороге из Теребовли. Ты русин и не разбойник? Богуш засуетился, словно хозяин дома, достал с полки чистый бокал, подошел к Арсену, взял за плечо, потащил к столу.
— Садись, джан, садись! Я второй раз в вашем гооде, но, считай, впервые, ибо тогда только витал над шпилями замков и куполами церквей, словно над эдемом, а теперь спустился на дно и хожу по нему уже две недели и с первого дня завел знакомство с пани Ханкой. Со дна иначе видишь мир, чем с неба... Я думал — плохой Амстердам, я думал — плохой Эривань, а Кафа — самый плохой, а теперь вижу, всюду одинаково, всюду одинаково... Мой друг Хочерис в золоте купается, на застекленном балкончике на солнце и зимой греется, горячие трубы обогревают снизу его пол, а под ним, в подвале, тараканы едят детей бедного ткача Авачека, зимой же его дети чуть ли не превращаются в сосульки... Везде то же самое... Пей, музыкант! Не хочешь, музыкант не пьет? Так сыграй — мы, армяне, любим музыку и грустные напевы... Я богатый купец, у меня есть все, но я был беден, очень беден, — он обвел глазами комнату, — и знаю, что такое нищета, знаю... А где ты живешь? Ах, ты не живешь, ты играешь...