И Богуш Ованесян налил в бокал густого красного вина, пил и все больше пьянел. Ханка подбивала его, чтобы больше пил и скорее уснул, и рада была, что Арсен не пьет, — ведь он такой знаменитый клиент: пылкий и денег не жалеет... Но армянин был крепким, сон его не брал, он завел длинный разговор о своих купеческих делах. У Богуша десять возов шелка и ковров, этот товар ушел за два дня, однако он привез и селитру, надо продать сорок возов, и почему не покупают бургграф, староста, непонятно, разве им не нужен порох? Но черт с ними, пускай стреляют просом... Богуш лишь бы только складской срок отбыл[66], — во Львове, слава богу, он длится не так долго, а тогда отправится в Олеско и продаст там уже все оптом правителю Олесской земли.
— Ивашку Преслужичу? — невольно вырвалось у Арсена.
— Какому Ивашку, какому Преслужичу? А-а, знаю: какие-то разбойники захватили было Олеско, но их уже оттуда изгнали или должны изгнать... Завтра-послезавтра туда едет с королевским отрядом настоящий правитель, вчера он приходил ко мне, грамоту старосты показывал, чтобы я не сомневался... О, Давидович — это большой пан, хотя и русин! Ты чего вскочил, садись... Знаешь Давидовича? А почему тебе его не знать?.. Ему нужен порох, да еще сколько...
— А ты откуда знаешь Давидовича? — сдерживая тревогу, спросил Арсен.
— Бог добрый... В Теребовле подсел к моему каравану такой себе толстый пан — опришков, говорит, боится, а они купцов не трогают... Я спрашиваю, кто он, а панок шепчет мне на ухо: когда закончишь складской срок, я буду старостой Олеско...
Арсен, стараясь быть спокойным, осторожно поднялся, потер рукой глаза, сказал Ханке:
— Вспомнил о старосте... Я и забыл, заговорившись, что мне на службу пора. Вечером, когда все разойдутся из бани, я загляну к вам, пани.
— Только не забудьте. Вы еще и вина не попробовали...
Арсен стремглав сбежал по ступенькам вниз. На улице остановился. Он не знал, не мог понять, зачем Давидович приехал во Львов из Теребовли, что происходит в Олеско; теперь он не думал об Орысе, мозг сверлила только одна мысль: против Ивашка Рогатинского и всех, кто там, готовится заговор, и долг его чести — если не поздно — предупредить олесчан о предательстве.
Вечерело. Зайти к Владыке, сказать? Направился было на Русскую, но круто повернулся и поспешно подался к Татарским воротам, пошел по Волынской дороге обратно туда, откуда пришел два года назад и куда поклялся никогда больше не возвращаться.
В понедельник рано утром на Рынок торопились удалые купцы, обгоняли друг друга — каждый хотел занять на площади место получше. Сегодня должна быть большая ярмарка. Кто-то, самый прыткий, первым прибежал на площадь и, не дойдя до кафских возов с селитрой, в ужасе остановился. На мостовой лежал мертвый купец. Подошедший по одежде узнал в нем караван-башу Ованесяна.
Он был синий, с обезображенным лицом — голодные вороны выклевали ему глаза, теперь они низко летали над площадью, переворачивались в воздухе и падали вниз.
Оторопевшие люди собирались вокруг, боясь подступить к трупу, возле него чернели с распростертыми крыльями галки, сердца людей охватила тревога. Городской палач с повозкой, на которой всю ночь вывозил падаль из города, подошел к мертвецу, наклонился и, выпрямившись, закричал — страшный в своем черном капюшоне с прорезями для глаз:
— Мор! Мор!
Толпа на миг онемела, и вдруг ужасный крик потряс стены, купцы бежали куда глаза глядят от этого страшного места, сбивали с ног друг друга, тащили за собой товар и оставляли его по дороге; площадь вмиг опустела, только затоптанные до полусмерти люди скулили, плакали, ползали по мостовой, чтобы подальше быть от погибели — страшнее той, какая их тут уже настигла.
В это время в грязной комнате на чердаке ветхого дома в еврейском квартале умирала, теряя сознание от нестерпимой боли, проститутка Ханка, зараженная страшной болезнью, она корчилась в муках на полу и взывала к глухим стенам:
66
В городах, у которых существовало складское право, купцы вынуждены были продавать свой товар в течение определенного магистратом срока.