Весь день штурмовали войска Яна из Сенны замковые валы, хотели взять молниеносно, но осажденные уже не щадили ни пороха, ни стрел — много полегло польских рыцарей, и поэтому они отступили. К вечеру возле валов уже стояли тараны. Во вражеском стане трубачи затрубили отдых.
Вечером в скарбницу зашел Ивашко.
— Пора, — сказал.
— Куда, отец? — встрепенулась Орыся.
— Вы не должны умереть — ни ты, ни Осташко. А завтра последний бой, и нас не станет. Ты, Осташко, отдашь людям свою летопись, а Орыся...
— Татусь! — прижалась дочь к отцовской груди. — Я никуда не пойду отсюда, я не боюсь остаться тут... с вами. Там — боюсь...
Ивашко освободился от объятий дочери, погладил ее по лицу, она вдохнула запах отцовской руки, задержала ее, как когда-то, в детстве. «Не надо, доченька», — сказал он и, отцепив от пояса ключ, подошел к стене. Стена открылась, из глубокой ямы повеяло холодом.
— Это сруб колодца, из которого мы брали воду, — говорил Ивашко. — Видите веревочную лестницу? По ней спуститесь на глубину пятидесяти локтей, а там увидите отверстие в половину моего роста, через него войдете в подземный ход. Ход длинный и прямой. Выйдете возле Теребежа, за Бродовской дорогой.
— И ты уходи, отец, и все воины! — умоляла Орыся.
— Для нас уже нигде нет ни жизни, ни свободы, доченька. Так не покроем себя в последнюю минуту позором бегства!.. Собирайтесь.
— Князь, — сказал Осташко. — Разреши позвать Арсена.
— Зови.
Они стояли друг против друга — и Орыся решительо произнесла:
— Не пойду я, отец! Ты однажды уже разлучил меня ним, но теперь уже больше никто не в силах разлучить нас.
Осташко подошел к Преслужичу, поднял голову, помотрел в его опечаленные глаза.
— Князь, я хочу тебе посоветовать, как выйти из безвыходного положения. Не смерть страшна, а бесследность. Так пусть останется след на земле. Пусть идут на волю те, кто продолжит твой род. Они сыну когда-нибудь расскажут о нас, научат нашим песням, сын же дальше передаст, и памяти о нас не будет конца... — И обращаясь к Арсену: — Возьми, Арсен, мою летопись — в ней правдиво описана многострадальная жизнь русинов. Иди с Орысей на север и там, где над тобой не взмахнет своим крылом католическая чума, куда не донесется смрад Свидригайловой измены, зайди в монастырь и оставь мою книгу у игумена. Оживут когда-нибудь мои слова, и новый пилигрим возьмет их с собой. Были до нас и после нас родятся новые борцы и летописцы.
Арсен смотрел на Орысю, в ее глазах светилась свобода, которую еще в эту минуту он может получить. А получив, будет продолжать жить скоморохом и искать для себя нового смысла в жизни? Какого смысла, когда он уже тут найден? Нового спасения от угрызений совести? А Орыся не упрекнет ли тебя когда-нибудь за то, Что ты — сильный и молодой — оставил умирать вместо себя на валах немощного Осташка?.. Я долго шел сюда... К Орысе? И к ней... Но есть на свете, есть самая сильная любовь, перед которой никнет все другое. И лишь ей одной изменить нельзя, ибо тогда не будет у тебя ни любви, ни уважения, ни жизни...
— Вам уходить, — сказал Арсен.
Он обнял Орысю и хотел еще сказать ей, чтобы назвала его именем... Но промолчал, ибо и так было слишком тяжело.
Отец прижался к срубу головой, не оторвался от него и тогда, когда руку ожег поцелуй дочери.
А когда в глубине колодца исчезло пламя свечи и звучно бряцнула дверь в тайный ход, Преслужич сказал:
— Выспись, Арсен. Завтра умрем честно.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
И БУДЕТ ТАК
Трубы разорвут тишину, и на вершину горы, где стоит белый конь, выйдет Мария оплакивать мужа. Услышит ее плач Галайда и подастся с отрядом мстить, и будет ходить от села к селу, оставляя за собой черные пожарища на месте панских владений.
Тараны пробьют последнюю стену, и озлобленные длительной осадой шляхетские изверги ринутся с победным криком и сомнут две сотни русинских ратников, защищавших валы.
А несколько отроков из Ивашковой охраны, готовые ко всему, будут ждать во дворе, пока упадут последние, кованные железом дубовые ворота. Уже не будет у них ни стрел, ни пороха, ни смолы, только боевые молоты и мечи.
Упадут ворота, и выйдет вперед стройный усатый парубок, не умеющий орудовать мечом. Он отбросит меч и схватит молот и с дикой жестокостью будет бить им по шлемам — в последний раз мстя за краковские кривды, за львовский позор, за веру православную, за русскую землю, за Орысю и за свою жизнь. И никто не подступится к нему, враги десятками будут падать под его ударами на мостовую, пока не окружат его тесным кольцом и не поднимут на копья.