Были здесь сведения о самых разных вещах: что взял в залог за ссуженные деньги, сколько и на что израсходовал за день, когда вспыхнула во Львове эпидемия проказы, кого и за что судили в магистрате. Летописец с восторгом описывал амурные похождения львовских дам, выражая свою неприязнь к патрициям и благосклонность к простолюдинам, которым одалживал деньги или отпускал вино в кредит. Описывал военные парады, в частности торжество в честь взятия Смоленска польным гетманом Жолкевским, кровавые экзекуции на лобном месте перед ратушей; много внимания — с явной симпатией к православным — уделил Брестской унии, осуждал деятельность иезуитского ордена во Львове; как видно, автор был тесно связан с Успенским братством по торговле книгами, о чем свидетельствует запись: «Сегодня приехал во Львов мних Иван из Вишни, купил у меня пять Псалтырей». Попадались и такие странные записи: «Барон встретился с чертом и продал ему свою душу», «На Кальварии в эту ночь происходил шабаш ведьм»; о демонических силах он писал как о чем-то реальном, хотя не раз он иронически замечает, что чаще всего встречаются с ними пьяницы. Много пишет о себе: как получил право на жительство во Львове и как впоследствии разочаровался в прелестях городской жизни. Вначале летописец оценивает все с точки зрения денег — до скаредности: сколько тратит денег на жену, сколько на сына. И вдруг встречаешь такую неожиданную запись: «Деньги погубят совесть и разум». И все время вспоминает мещанку Абрекову и ее дочерей, очевидно соседок, — то с раздражением, то с теплотой, а то с иронией.
Таким образом, передо мной вырисовывался характерный тип средневекового мещанина и его окружения.
Несмотря на то, что я кое-что знаю об этой эпохе, эпохе, когда борьба православного люда против католицизма приобрела антифеодальную окраску, манускрипт открывал мне совсем незнакомый и интересный мир средневекового города. С пожелтевших страниц вставали передо мной люди с их способом мышления, с их верой, психологией; я читал-перечитывал рукопись и постепенно сам становился как бы современником описываемых событий, понимавшим людей тех времен, их аллегории, символику. Я выписывал самые интересные отрывки потом решил снять копию, а оригинал отнести в музей. Но однажды...
Это был необычайно тяжелый для меня день. Я вошел утром в свой кабинет и увидел, что манускрипт сильно пожелтел, даже почернел. Взял пальцами одну страничку — она рассыпалась, вторая — тоже, третья... и так почти все несколько сот страниц.
Это было мне в наказание за жадность, я лишь потом додумался, что рукописи, пролежавшие долгое время без воздуха, сначала подвергают химической обработке, а потом только пользуются ими. Кислород съел мой манускрипт, и я совершил, не желая этого, преступление перед человечеством.
Теперь я обращаюсь к своей скромной памяти (страниц осталось буквально полтора десятка, выписок я сделал немного), чтобы восстановить то, что я узнал из манускрипта. И пусть простит меня читатель, если где-то, вместо летописной строки, я, не в силах воссоздать ее краткости, сам сочиню десять, сто, а возможно, и больше, что некоторые места совсем не припомню и нарушу временну́ю последовательность изложения событий. Но главное я вижу для себя сейчас в том, чтобы воссоздать дух того времени, стремления, чувства, характеры людей теми литературными средствами, которыми пользовался летописец, включая и демонологию, ибо хорошо понимаю: ничто из того, что было, не должно быть утрачено для современного человека.
Этим трудом я хочу искупить свою вину. Мне горько, что так случилось, но во сто крат мне будет горше, если кто-нибудь усомнится в моем признании. Ведь подумайте сами: если бы во время раскопок я не оказался случайно возле подвалов Лысого Мацька, если бы на Русской улице не нашел манускрипта, смог бы я предложить вашему вниманию эту книгу?
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЧТО СКАЖЕТ НЫНЕ АБРЕКОВА?
Года 1611, 26 июля. Бессонную ночь провела Абрекова, и поделом ей, давно надо было заняться своими беспутными дочерьми, особенно младшей, возбудительницей общественного спокойствия. Всем известно: все началось из-за Льонци, что кто-то каждую ночь приклеивал над окном Абрековой листки, призывавшие к дебоширству, и поэтому магистрат поставил ныне возле ее дверей двух стражей с секирами, чтобы на улице предупредить дискреции[68], поскольку в городе должно состояться готовящееся магистратом большое лицедейство.
Абрекова давно поняла, что жить ей спокойно не дадут. Пятнадцать лет назад за старшей дочерью Ганной, которую на Русской улице почему-то называли Гизей, молчаливой и стройной, как конопля, с томным загадочным взглядом и пышными черными волосами, закрывавшими лицо и оставлявшими открытыми только печальные глаза, тонкие губы и прямой носик, стал ухаживать армянский купец Балтазар, приносивший ей подарки. Абрекова радовалась — купеческой женой станет бедная как церковная мышь Гизя... Но однажды в воскресенье в каплице Трех святителей Успенской церкви во время богослужения она увидела, как при возгласе «приидите и ядите» ее дочь замерла возле солидного седого мужчины — сеньора братства пана Юрия Рогатинца и, вместо того чтобы смотреть на священника, не отрывает от него греховного взгляда. Лицо ее становилось все бледнее и бледнее, и она прикрыла его своими черными волосами. Как только зазвонили колокола, пан Юрий вышел из каплицы, и Гизя, слегка покачиваясь, словно пламя свечи, которая вот-вот погаснет от чьего-то дыхания, поднялась и пошла следом за ним. А потом как сквозь землю провалилась, и до сих пор о ней ни слуху ни духу...