Абрекова услышала под окном чьи-то шаги и подумала: опять кто-то наклеил новый листок — и городская галастра[70] собирается читать его, или Льонця приплелась домой после ночных бдений. Выглянула: возле входной двери стояли двое магистратских слуг с секирами на длинных рукоятках. Вначале ужаснулась, подумав, что ее взяли под стражу. Но погодите — за какую провинность? За то, что гадает по руке и за глаза ее называют ведьмой, — а что ей оставалось делать после того, как начались неприятности из-за Льонци и листков. Ведь цепаки запретили ей перепродавать мясо, которое она закупала у гливянских жителей? А что такое — гадание по руке? Это дело чистое: одни умеют читать по книгам, а другие — по линиям рук... Гизю мою не судите, Гизя святая, не скажете о ней, что она шлялась по лицам, нет, она полюбила одного, а что женатого — извините, любовь не спрашивает, любовь сама приходит, как хворь... А Льонця? Разве Льонця хуже тех, что на Векслярской из борделя не выходят? Так им можно, а нет?
Вмиг у Абрековой отлегло от души: ведь ничего такого не произошло в ее семье, чтоб она могла стыдиться ли отвечать перед законом. А вы — про себя подумала она о вооруженных стражниках, — а почему вы не идете к Нахману Изаковичу, еврейскому сеньору, и не арестуете за то, что его жена, Золотая Роза, о которой кагал божественные сказки сложил, спит со старостой Ежи — Мнишеком? А почему не осуждаете Мнишека за его курву Марину, которая потащилась за московским босяком, Царем-самозванцем, и вон какую авантюру затеяла, о которой говорит весь мир! А может быть, вы мне что-то скажете о моем Пысьо? Пьет — пускай пьет себе на здоровье, а вы поглядите, что делается в пивной Корнякта, где богачи с жиру бесятся, да все они одна банда и злодеи, туда и до сих пор захаживают братья Бялоскурские из Высокого замка, бургграфские сынки, которых давно осудили навечно в тюрьму за убийство Антонио и за мою... а как же, и за мою Льонцю тоже! А, боитесь, хотите отыграться только на Абрековой?
Абрекова оделась, ступила в темные сени и решительно открыла дверь, выходившую на Русскую улицу. Сошла по ступенькам на мостовую, уперлась руками в бока и, приняв воинственный вид, презрительно бросила вооруженным слугам магистрата:
— А чего вы тут стали?
Один из стражников показал рукой на окно, над которым каждое утро наклеивали новый листок, посмотрела — листка сегодня не было.
— Овва, а что случилось! — ударив себя по бокам, произнесла Абрекова, будто сожалея о том, что на углу Русской и Шкотской улиц был нарушен годами установленный порядок.
— Что случилось: где тонко, там и рвется, ха-ха! — послышался из-за угла женский голос — и появилась красивая и хмельная Льония с распущенными льняными волосами, подпухшими блудливыми глазами.
— Да иди, иди домой, шлюха векслярская, — произнесла совсем миролюбиво Абрекова, взяла Льонцю за руку и подтолкнула к ступенькам.
— Иду, иду, старая хиромантка, кальварийская ведьма, иду... — Льонця оперлась руками на плечо одного из стражников, провела ладонью по его подбородку, потом обняла за шею. — Может, пойдешь со мной, пока старуха вон тому погадает? Не хочешь, служба... — Она толкнула дверь и шагнула в темные сени.
Абрекова проводила взглядом дочь и снова спросила стражников:
— Так чего вы тут стоите, коль там, — указала рукой на окно, — никакого черта сегодня не прилепили?
— Сегодня, Абрекова, на Рынке будет лицедейство. Стоим тут для порядка.
— О, слава богу... Хоть один день будет спокойно у меня под окном, — облегченно вздохнула и направилась к двери. — Только стойте уж тут всегда, стойте камнем до судного дня...
Напротив парадных ворот ратуши, на очищенной еще вчера от рыбных прилавков и мясных ларьков рыночной площади выросло из картона и досок крохотное подобие русского города Смоленска. Сорокатысячный, втрое больше, чем Варшава, с широкими высокими стенами, с тридцатью башнями, со ста семьюдесятью пушками и шеститысячным гарнизоном Смоленск уместился на одной трети Рынка — потому что был побежден. Уместился, и еще хватило места для трибун — их прилепили к магазинам аптекарей и ювелиров возле венецианского дома, — и на них, завешанных коврами и гобеленами, сидели, ожидая представления, львовские патриции, присяжные заседатели, магистратские чиновники, купцы, врачи и иные высокопоставленные лица. В центре, на возвышении, восседали вдохновители московской авантюры: — польный гетман Станислав Жолкевский и львовский староста Ежи Мнишек.
Возле нимфы Мелюзины, наклонившейся над колодцем напротив черного дома Лоренцовичей, и статуи правосудия на противоположной стороне Рынка стояли готовые к штурму русской крепости переодетые под пиконосцев, стрельцов, рейтаров, драгун и реестровых казаков мещане. Из-за валов игрушечной твердыни выглядывали бородатые, в бумажных шлемах, со щитами и копьями воины, которые вначале будут обороняться, а потом сложат головы за русскую землю. Так, как было на самом деле там — под Смоленском.