И все же благодарю бога за то, что помог мне вырваться из страшного предместья. Здесь хотя и тесновато — Русская улица шириной в тринадцать локтей[79], — но с тех пор, как я получил право на жительство в городе (за мещанский юрамент-паспорт уплатил 50 злотых), чувствую себя человеком. Ну, а там... Жил я возле Собачьего рынка, напротив Гончарской башни, и жизнь моя была там собачья. В цех тебя, не мещанина, да еще и русина, ни за что не примут, а портачу[80] не всегда можно было продать свой товар, идти работать в имение пана — это уже настоящая неволя, арендатором панской земли не каждый может стать, а возводить валы, строить дороги прежде всего гонят тех, кто живет в предместье.
Слава богу: сначала удалось нанять на Русской улице комнатку с сенями (за сорок злотых в год!), а потом уже стало легче. Я такой человек, что не брезгую никакой работой, — сначала мусор со дворов вывозил, а когда скопил несколько сот злотых, то мне посчастливилось отдать их под проценты. Вначале взимал за ссуду сотни по пятнадцать грошей, а теперь и до золотого довожу. Смотря у кого. Дамочки — они никогда не торгуются, когда им припечет. Скупал серое полотно в Винниках, давал отбеливать крестьянам в Пасеке и перепродавал его — и на каждом аршине получал по восемьдесят грошей прибыли. Ну и в конце концов за эти деньги купил себе четверть дома и подвал. А нынче совсем легко жить стало. Недаром говорят: бог за пожертвование сторицей отблагодарит. Я дал на приобретение типографии Юрию Рогатинцу один злотый и два гроша и стал продавцом книг. За это братство платит мне по 120 злотых в год — деньги большие.
Мне, Юрию Рогатинцу, в то время было двадцать пять лет. В первый день рождества в старой, еще до пожара, Успенской церкви произошло такое, чего не знал наш старый город.
На кафедру взошел наш плюгавенький, добрый попик — вчерашний дьячок — и начал проповедь.
— Дорогие мои деточки, — начал глаголить он своим тоненьким голоском, — не скажете ли вы мне, где пребывал господь бог, когда еще никого не было? А, молчите, потому что не знаете. Так для того, чтобы где-то пребывать, бог создал себе небо и землю. На небе — ангелов с соколиными глазами, под небом — ворон, сорок, галок и воробьев. На земле — свиней, коров, медведей, котов, мышей и других забавных тварей. И построил рай, огородил его тыном, посадил там дубы, грабы, репу, редиску, морковь, пастернак и всякую всячину. А Люцифер, самый старший ангел, стал кумом Михаила, ел с ним и пил, да и говорит: «Построю для себя новый рай». На это Михаил рече ему в ответ: «За то, что ты произносишь такие слова, сделаю тебя чертом, а не попом, и будешь ты есть помет, а не просфору...»
Кто-то в притворе прыснул со смеху, а мне припомнились слова Ивана Вишенского, моего старшего острожского друга: «Где взять столько слез, чтобы оплакать упадок нашей веры и духа?»
А попик продолжал:
— Потом бог слепил Адама и спрашивает его: «Нужна тебе жена?» «Да, господь, — ответил Адам, — нужна, потому что не с кем мне спать». Тогда бог сотворил Еву, а она украла яблоко. И в наказание — господь натравил на нас орду татар, турок и ляхов нечестивых, да и сожрали они в наших садах и петровку, и спасовку. Одно еще древо стоит, дорогие мои деточки, — это наша православная церковь, а если бы и ее подгрызли, так всю нашу благоверную Русь черт бы взял, от чего пускай нас господь защитит, аминь!
Прихожане смущенно переглядывались между собой; попик повернулся к престолу, а потом вышел из царских врат со святыми дарами. В этот момент в церковь ворвались трое в черных сутанах — два каноника и сам архиепископ Соликовский. Они, расталкивая людей, как цепаки, прошли к церковным вратам. Архиепископ отстранил попа. Тот, испуганный таким чудовищным надругательством, опустил чашу, а прихожане стояли, онемев, ошеломленные, безвольные. Соликовский вдруг заорал:
— Отныне провозглашаем о принятии всеми православными храмами и синагогами единого апостольского григорианского календаря и закрываем ваше языческое капище до тех пор, пока не дадите клятву, что все праздники господние будете отмечать в одни и те же дни, что и католическая церковь. Спасайте души, пока гнев господний не обрушился на ваши головы. Уже наказаны жиды, которые не признали учения Христа: нет у них ныне своих пророков. Отнял бог и у греков, а заодно и у русинов, мужей, глаголющих истину, и нет у вас теперь ни памяти, чтобы запомнить «отче наш», ни пастырей своих, ни ума, чтобы обрести свое спасение. Боже, смилуйся над ними, заблудшими овцами, и возврати их в лоно свое!
Соликовский пронизывал нас невидящим взглядом, превращал, словно Медуза Горгона, живых людей в камень, дерево, глину, которой был наш праотец до тех пор, пока бог не вдохнул в него душу; потом закрыл врата рая, и мы, покорные, без души, бездумно выходили из церкви подобно баранам, которых ведут на бойню; церковь опустела, прихожане, вздыхая и молча молясь своему богу, разошлись по домам, пошел и я, и у меня стал зарождаться непонятный страх перед самим собой. Вчера на Рынке отрубили голову нашему вожаку Подкове, и мы молчали, покорно принимая наказание божье, ныне у нас отобрали духовные святыни, и мы покорились снова, завтра прикажут нам убивать друг друга — и мы будем делать это? И будем оправдывать себя так же, как вчера и сегодня, словами: «Что мы можем противопоставить такой силе?»