Моя жена, католичка Грета, сказала, когда я вернулся домой:
— Почему ты такой мрачный, как ночь, мой милый? Это должно было случиться — если не сегодня, так завтра... Живем мы в католическом государстве, разве возможно, чтобы подданные вечно молились разным богам и были бы послушны разным владыкам? А те ваши богослужения — не насмешка ли это над словом божьим?
Я вспомнил проповедь батюшки — да, Грета говорит правду. И у меня впервые зародилась злость на жену и ее единоверцев: стреножили коня и теперь насмехаетесь над ним, что он хромает? Я закричал:
— А армяне имеют право? А евреи?
— Армяне — пришлые, евреи — иноверцы, но почему вы, русины, которые исповедуете того же самого Христа, ту же деву Марию, не хотите признать владыкой папу, а держитесь за своих патриархов? Русь велика, а во Львове русинов — кот наплакал. Ваши патриархи служат туркам, разве у них есть силы, чтобы защитить вас? Чего стоит их благословение, если за патриарший сан им ежегодно приходится платить султану тысячи дукатов и выпрашивать их у московского царя?
Я ничего не мог возразить ей, она снова говорила правду.
Ушел из дому, долго бродил по городу, а меня преследовали и терзали душу убийственные слова моей жены: «Русь велика, а русинов во Львове...» Но почему это действительно так: ни в магистрате, ни в цехе, ни в суде, а в церкви — незадачливый батюшка и несколько братчиков, среди которых много неграмотных. А высокопоставленные русины — разве считаются с нами?
Снова я вспомнил Острог — там, в острожской школе, я учился четыре года, — и возник передо мной высокий, с черной бородой Иван Вишенский. Он был старше меня, давно окончил богословский факультет и служил коригатором[81] богослужебных книг в типографии князя Константина. Иван был очень образованным, набожным человеком, хотя и не отказывался от светских развлечений; я ходил к нему за советами и книгами. И не раз заставал у Ивана в комнате, которую он снимал в помещении типографии, сурового отца Княгиницкого — ровесника и земляка Ивана. Я замечал, как и сам Вишенский с каждым днем становится все суровее. До сих пор он пользовался благосклонным отношением к нему князя Острожского, обладавшего годовым доходом в миллион злотых и дававшего приют шляхтичам, ученым и проходимцам; Иван Вишенский бывал у него на банкетах и ухаживал там за дамами и вдруг — стал закрываться в своей комнате и даже меня не всегда принимал.
Теперь каждый раз, навещая Ивана, я заставал его за чтением книг. «Оружие — украшает воина, паруса — корабль, а праведного мужа — чтение книг», — любил повторять он слова пророка Давида, я понял, что Ивану опротивели княжеский двор и светская жизнь и он решил посвятить себя служению богу.
По завершении четырех лет учения в Остроге я решил вернуться во Львов, чтобы научиться там ремеслу. Зашел к Ивану Вишенскому попрощаться. Он сказал тогда мне:
— Верно поступил тогда Княгиницкий — отправившись в Афон спасать свою душу. Я думаю о его поступке, молодой мой друг, днем и ночью убеждаюсь: только иночество может спасти нас от гибели. Где теперь на русской земле есть вера, надежда и любовь? Вместо веры — ненависть, зависть и мерзость. Священники чревом, а не духом совершают службу, на доходы, получаемые от прихожан, своим дочерям готовят приданое, одевают сыновей, покупают украшения женам, позолоченные кареты, заводят породистых лошадей...
Из окна были видны башни дворцов князя Острожского — благодетеля Ивана; Вишенский указал рукой на замок:
— Православию всю свою душу отдает, а православных обирает не хуже чужих...
— А что может сделать инок в келье? Откуда у анахорета возьмутся силы, чтобы спасти народ? — робко спросил я.
— Только православная вера — единственная опора нашего народа, — ответил мне Вишенский, — и без нее он превратится в тлен. Но укрепят ее не архимандриты, не князья, не игумены, которые превратили святые места в свои владения. Только отшельники смогут это сделать — покаянием, безутешной жизнью, духовным очищением от мирских соблазнов и, прежде всего, собственным строгим примером. Нам надо создать общество первобытного христианства и заново проповедовать слово божье, которым ныне торгуют для своей корысти.