Лысый Мацько стоял возле меня, склонив голову набок, — он должен был знать не только фамилию, но и всю родословную своего клиента, и я наконец сказал, хотя, пусть будет мне свидетелем господь, и не думал показывать этому скупцу листок с братской печатью.
— Я — Антох Блазий, Мацько, вчерашний конвисар, а ныне — успенский братчик... Да ты, наверное, слышал обо мне — сборщике пожертвований на братскую типографию.
Надо было видеть, как сузились глаза у Мацька, когда он услышал слово «пожертвований»... Даже отшатнулся, будто бы его ударили в грудь, а у меня вдруг мелькнула мысль: содрать с него мзду, потянуть с этого скрытого ростовщика. Я вытащил из кармана сюртука листок с печатью и торжественно произнес, надеясь разбудить в нем православную совесть:
— Ты, очевидно, читал, Мацько, обращение нашего владыки Балабана, я каждое утро такой листок приклеиваю к наружной стене дома на углу Русской и Шкотской улиц, потому что проклятые стражники магистрата срывают их. В этом обращении святой отец призывает словами известного печатника Ивана Московитина простой люд к пожертвованиям. Я знаю их наизусть. Вот послушай, и ты подобреешь. «Ходил я ко многим богатым и благородным, прося у них помощи и кланяясь, стоя на коленях и припадая лицом к земле. Не выпросил, не нашел сострадания у священных чинов, только некоторые бедные, простые граждане оказали мне помощь, как та — бедная вдова, — оторвали две лепты от своей бедности». Ну, что скажешь ты, Мацько, на это? Епископ и братство надеются только на таких, как ты. А ведь ты не такой уж бедный...
Мацько уже не пятился назад. Обращение, которое я прочитал ему наизусть, почему-то не испугало корчмаря. Он вытащил два гроша и протянул мне.
— Мацько, как тебе не стыдно! — отодвинул я кружку с пивом. — Две лепты — это не два гроша, это две крупинки твоего имущества. Смотри, Абрекова пожертвовала злотый, а она же...
— Эта глупая баба, — вскипел Мацько, — обрадовалась, что ей оказали такую честь: над ее окном приклеили твое обращение. И отдала тебе то, чего не было у нее, — одолжила у меня. А теперь уже и не рада: все время люди останавливаются возле ее окна, галдят. Ты бы уж лучше над моими дверьми наклеил — гляди, какой-нибудь разиня и в корчму заглянет... А тот хитрый грек, что торгует винами, скупает имения, с патрициями играет в карты, русинов называет братьями, пожертвовал, говоришь, сто злотых?
— Да, это верно! Он заложил Збоивско под проценты и пообещал эти проценты каждый год вносить в братскую кассу, да еще и хочет колокольню, на месте Давыдовой, построить...
— Обещал пан кожух дать... Сто злотых? — Мацько поднял глаза, долго мысленно что-то подсчитывал и тут же громко захохотал: — Верни мне, Антох, грош, потому что я пожертвовал больше, чем Корнякт!
Конечно, он пожертвовал и гроша этого не отобрал, но это мне уже было безразлично — теперь подсчитывал я и когда досчитался (Мацьково имущество можно оценить пусть в две тысячи золотых, и его два гроша — это больше, чем сто золотых Корнякта? Так сколько тогда грошей у Корнякта?) — и когда досчитался, аж пот меня прошиб.
— Боже, боже, — сказал я, — где же тогда справедливость?
— К справедливости мира, — ответил Мацько (да он не так уж глуп!), — надо идти как на торжище: всегда иметь при себе деньги.
— Деньги... деньги... — прошептал я, схватившись за голову, и скупой Мацько посочувствовал мне — присел рядом со мной.
— Так, говоришь, книги будете печатать... А кто их будет продавать? Для этого нужен магазин.
— Что ты, Мацько, хочешь этим сказать? — удивленно посмотрел я на него.
— А то, что целый злотый дам тебе, если пообещаешь замолвить за меня словечко своему сеньору Рогатинцу, — я его знаю, — чтобы тот магазин был у меня. Будет вам хорошо и мне не плохо...
— Давай злотый, скажу Юрию.
— Я, Антох, особенно разбогатеть не собираюсь, — Мацько сунул руку в карман, пододвинул ко мне злотый. — Я лишь бы жить... Ни советником, ни мировым судьей никогда не стану — для этого надо владеть недвижимым имуществом в пять тысяч злотых... и стать католиком...