Ох, не по мне были инспекторские вопросы-расспросы да еще ловушки, ох, не по мне. Людей жалко. Первый же свидетель, перепуганный, что его теперь затаскают по судам из-за несовершенства нашего законодательства, отказался от своих показаний. Шестиглазов наорал на него, пригрозил посадить с маньяком в одну камеру и вытряс показания. А когда увидел мою кислую физиономию, и мне прочитал мораль:
— Жалеть человека — ему же хуже. Ты спроси у хирурга, когда он человек живот вспарывает или ногу отрезает, он что, получает удовольствие, радуется? Надо — и ремой.
Вторым свидетелем была Курочкина, мать четверых малышей-погодков, которая загорала на канале рядом с Еленой. Она явилась страшно взволнованная, и Шестиглазову пришлось ее успокаивать.
— Напрасно вы принимаете все так близко к сердцу, ведь с вами и вашими ребятишками ничего не случилось.
Курочкина перестала всхлипывать, и тут в нее точно бес вселился:
— Он меня успокаивает — ничего не случилось! Оказывается, рядом маньяк сколачивался, жертву выбирал, а у меня на руках четверо, мал-мала меньше. Хорошо, что Никита позарился на бездетную, с хорошей фигурой, у него губа не дура. А если бы он меня угрохал, кто бы мою мелюзгу на ноги поставил?
Курочкина громко высморкалась.
— Налоги я исправно плачу, и муж платит. У нас тут в Садах дополнительно деньги собирали, на милицию, чтобы защита была. А как дошло до дела — господа садоводы, сами защищайтесь.
Инспектор слушал ее, опустив голову и вытирая проплешинку, которая означилась у него на затылке.
Сержант громко кашлянул у двери:
— Гражданка Курочкина, делаю вам замечание за неуважительное отношение к органам дознания. Если вы собираетесь грубить, мы вас отправим на трое суток в следственный изолятор. У вас есть на кого ребят оставить?
— Нет, — испугалась Курочкина. — Соседку попросила минут сорок посидеть.
— Тогда отвечайте на вопросы быстро, полно и откровенно, — припечатал сержант.
— Когда Никита подходит к одежде Елены, — начал Шестиглазов, — у него было что-нибудь в руках, скажем, книжка?
— Я не заметила, может, и было, такое незначительное.
— Он заглядывал ей в сумку?
— Никита сел на землю и загородил сумку, может, и заглядывал.
— А когда встал, держал что-нибудь в руках?
— В это время мой младшенький писать захотел, я на Никиту и не смотрела.
— Вы видели на той стороне канала человека, за которым он наблюдал?
— Он стоял довольно долго и смотрел на ту сторону канала. При этом сильно нервничал. Увидел девушку, около вещей которой сидел, заулыбался так, с оскалом. Девушка стала спускаться вниз, к воде, он совсем распалился и сам бросился в канал.
— Газетную треуголку на берегу оставил?
— Сгоряча забыл про шляпу, так в ней и поплыл.
— У вас цепкий глаз, Курочкина, кроме девушки, вашей соседки по пляжу, вы заметили кого-нибудь на той стороне канала?
— Старик там стоял и махал руками людям на танкере.
— А еще кто-нибудь следил за девушкой? Это очень важно.
— Не могу сказать, у обеих берегов было достаточно купальщиков, на такую красавицу всегда люди смотрят.
— Скажите, пока танкер приближался, потом проходил мимо вас, Никита мог за это время переплыть на ту стерону и убежать, скрыться с глаз?
— Думаю, мог. У него ручищи длинные, как весла, он мог легко переплыть канал. Танкер длинный, на велосипеде надо по такому танкеру ездить. Пока он шел мимо нас, любой ловкий парень мог бы скрыться.
— После того, как танкер прошел, вы Никиту видели?
— Нет. Только шляпа треугольная из газеты плыла, и все. А сам Наполеон исчез.
— Думаете, он утонул?
— Такой здоровый? Нет, такие не тонут. Он незаметно выбрался на тот берег, скрылся в кустах и ушел куда-нибудь… Я так боюсь, теперь он может напасть и на меня, как на свидетельницу, ведь он меня запомнил. Только теперь поняла, как близко была от смерти. Да, точно, за мною кто-то следил, пока сюда шла, сзади шажки слышала осторожные, но тогда не обрагила внимания… У меня сердце разорвется, как пойду обратно?
— Вам дать воды?
— Какая вода?! Пистолет дайте, или гранату. У меня четверо малышей.
— Не переживайте, сержант отвезет вас на машине.
Когда Курочкина ушла, Шестиглазов длинно вздохнул:
— Эту пугливую мамашу и мне жалко, теперь вечером в сад с топором выходить станет, за каждой яблоней ей убийца будет чудиться.