Томишин громко захохотал:
— Маньяк поступил подло, утопившись напоследок и лишив вас блестящего окончания операции и заслуженной награды. Но еще есть, хоть и слабенькая; надежда, что он остался жив, тогда вы сможете схватить его и задать свои вопросы, и получить вполне заслуженные награды.
— Утонул он или подался в бега, — с облегчением положил обе руки на стал начальник отдела уголовного розыска Куликов, — считаю деле оконченным. Убийств больше не будет. Как вы считаете, Грай?
— И я полагаю, убийств в Садах больше не будет.
— А вы, Крылов, что скажете? — неожиданно вонзил в меня Томишин свой острый взгляд.
— Никиту жалко, — признался я. — С пяти лет страдает припадками, два раза в год в больнице… Он же ни одного дня по-человечески не прожил. И смерть его бессмысленная.
— Вам, Крылов, — одернул меня Куликов, — следует поменять профессию, пойти в сиделки или в монастырь податься. Если человек поднял на другого человека руку — он убийца, какие бы не были записи у него в больничной карточке. И относиться к нему следует должным образом.
— Кстати, почему никто не говорит об его стихах? — возмутился Томишин. — У Никиты дома две зачитанные до дыр книжки — Тютчева и Лермонтова. Он, наверное, использовал их, как образцы. Вы же читали его стихи в тетрадке? Стихи я вам скажу, бр-р-р… — поморщился Томишин. — Что возьмешь с тронутого.
— А мне стихи понравились, — громко сказал сержант Антон Григорьев, до этого молчавший. — Я их даже себе в книжку переписал. Литературные достоинства их невелики. Но я читаю и вижу — рядом со мной жил человек, больной, несчастный, он любил, страдал, надеялся.
В совещании произошла небольшая заминка. Шестиглазов махнул на сержанта рукой, мол, заткнись. Начальник отдела чуть шевельнул тяжелой челюстью, но ничего не сказал.
Удивленный Томишин, не мигая, посмотрел на сержанта:
— Ну, у вас и кадры… Вы их в Литинституте выискиваете? — откашлялся, снова придал лицу выражение суровой требовательности, глаза стали пронзительными: — Почитайте еще раз, сержант, эти письма-стихи. Они написаны не в горячечном бреду. Маньяк свои убийства заранее задумывал, тщательно готовил. Это не проявление болезни, а хладнокровное преступление.
— Правильно, — согласился доктор — в обычной жизни маньяк не отличим от нормального человека. И стихи способен писать, не хуже поэта. Но вот на чем-то его мозг срывается, и пошл о-поехало… Хотя… — замялся доктор.
— Что вас смущает, объясните, — потребовал Томишин.
— Я побывал в больнице, где лечился Зеленов. Она из государственной переходит в частные руки, врачи все уволены, истории болезни нет. Я нашел медсестру, которая помогала его лечащему врачу. Так вот она считает, что доктор якобы полагал, что агрессивность в его состоянии исключалась.
— А, — махнул блокнотом Шестиглазов, — и врачи сейчас на больных положили с прибором. Наша медицина, сами знаете, если довелось лечиться! — и тут же поправился: — Извините, доктор, я, разумеется, вас в виду нс имею.
— Давайте подведем итог, — деловито сказал Куликов. — Не все мне нравится в этом деле, некоторые ниточки оборваны, то, что есть, не плотно связывается в один узелок. Но итоговое мнение едино — убийств в Садах больше не будет. Я считаю, дела НАГа можно закрывать. Вы что-то хотите уточнить, Грай?
— Я хочу заметить, напрасно убийца думал, что Граю можно безнаказанно писать и водить его за нос. Напрасно, это всегда кончается плохо.
Глава XXIV
После совещания мы вышли на стоянку машин перед управлением внутренних дел, Грай протянул руку и потребовал:
— Давай ключи от машины.
Сел за руль «Нивы», мне же велел идти на остановку автобуса и возвращаться в Сады:
— Капитан Бондарь купил машину березовых дров. Помоги ему распилить и поколоть. Не ленись, накачивай мускулатуру, скоро твоя сноровка понадобится. — Скептически улыбнулся, хотел еще что-то добавить, наверное, про Зою, но не стал. И укатил в Петербург.
Шеф не прояснил ситуацию, ничего мне не сказал о деле НАГа, но я и так понял, он там с оперативниками Стрижом, Сапуновым и Васиным дорабатывают дело маньяка. В Питере я ему не нужен, а необходим в Садах, как око детектива.
Я сел на рейсовый автобус и через двадцать три минуты вышел на Мурманском шоссе. Пошел, куда глаза глядят. А глядели они в сторону магазина. Как назло, в магазине никого не было, ни одного покупателя. Только Зоя. Я тут же впился в нее взглядом. Белый рабочий халат был обернут вокруг того, вокруг чего ему и положено быть обернутым. Опытный глаз легко проникал сквозь материю и высматривал под ней все, что его интересовало.