Бросаю взгляд на Романа, и тяжесть давит мне на грудь, но прежде чем слова успевают слететь с моих губ, его глаза сужаются.
— Выкладывай, — говорит он, не из тех, кто любит, когда его заставляют ждать в темноте… последняя неделя буквально ожидания в темноте — лишнее тому доказательство.
Я натянуто улыбаюсь ему, не желая разбивать его сердце еще больше, чем оно уже разбито.
— Ребенок был там, — наконец говорю я ему, не уверенная, что он чувствует к ребенку прямо сейчас. Черт возьми, я сомневаюсь, что у него вообще был реальный шанс разобраться в своих эмоциях после того, как его отец так любезно сбросил на него бомбу — "он не твой ребенок". — Я слышала, как он плакал в комнате прямо рядом с моей. Безостановочно, как будто он был не счастлив… Или я не знаю. У меня нет особого опыта общения с младенцами, но я уверена, что они не плачут так много… или так громко, — добавляю я, отводя взгляд, не в силах выдержать тяжесть его взгляда. — Я, эээ… когда я уходила, я зашла в его комнату. Я хотела взять его с собой. Я пообещала Фелисити, что позабочусь о нем, ну, ты знаешь, обеспечу его безопасность и все такое, но его там не было. Джованни куда-то увез его, и у меня не было другого выбора, кроме как бежать без него.
Губы Романа сжимаются в жесткую линию, и более чем ясно, что он борется с тем, что хочет сделать с этим ребенком. С одной стороны, это ребенок Фелисити, тот, кого он так отчаянно хотел, тот, кому он хотел стать отцом и заботиться о нем. Он был так счастлив, зная, что станет отцом, и когда этот ребенок наконец родился, в нем проснулось всепоглощающее желание защитить его. Даже не взглянув на этого ребенка, он бы отдал свою жизнь только для того, чтобы знать, что тот будет процветать. Но теперь… зная, что ребенок никогда не был его, что его отец постоянно насиловал женщину, которую он любил, с целью зачать еще одного сына… да, я тоже чувствую себя не лучшим образом по этому поводу. Несмотря ни на что, этот ребенок все еще их биологический сводный брат. Кровь, которая течет в его венах, течет и в их венах, и это нельзя игнорировать.
У мальчиков есть шанс дать этому ребенку жизнь, которую они должны были иметь всегда, и что-то подсказывает мне, что они будут бороться за него. Несмотря ни на что, они не смогут оттолкнуть ребенка, потому что это просто не заложено в их ДНК. Они добрые и преданные, и если у них есть шанс спасти этого ребенка от того же ада, через который прошли они сами… что ж, в этом нет ничего сложного.
— Все в порядке, — наконец говорит Роман, убирая руку с моего бедра, так как его начинает тяготить эта тема. — Ты и так рисковала всем, чтобы вытащить нас. Это было бы невозможно сделать, когда у тебя ребенок на ру…
Роман обрывает себя, всматриваясь в густой кустарник вокруг нас, при этом опускает руку к пистолету, который лежит в подстаканнике между нами. Я выглядываю в его окно и ни черта не вижу, но любое внутреннее предчувствие, заставляющее Романа тянуться за оружием, — это чувство, которое нельзя игнорировать.
Его рука замирает, он прищуривается, разглядывая что-то в глубине за густыми деревьями, чего я явно не замечаю.
— Это…?
Я хмурю брови и пытаюсь всмотреться в деревья, но позволяю себе задержаться взглядом лишь на мгновение, прежде чем снова посмотреть на грунтовую дорогу, проложенную через лес.
— Что? — Быстро произношу я, желая знать, не придется ли мне в ближайшие три секунды освоить какие-нибудь эпические навыки драг-рейсинга. — Что ты видишь?
На губах Романа появляется ухмылка, а его рука расслабляется на пистолете.
— Не может быть, блядь.
Как только слова слетают с его губ, вспышка черного меха мелькает между деревьями, мчась рядом с машиной и не отставая от нас, как будто она была рождена для бега, и, черт возьми, может быть, так оно и есть. Леви смеется, его глаза светятся радостью, когда я нажимаю на тормоза и позволяю машине с визгом остановиться как раз в тот момент, когда два больших волка выбегают на дорогу перед нами, едва избежав гибели.
Я широко распахиваю дверь, и вылезаю с водительского сиденья, свирепо глядя на больших мохнатых ублюдков, уставившихся на меня с высунутыми из пастей языками.
— Вы большие засранцы, — визжу я, протягивая руки, но изо всех сил пытаясь на самом деле разозлиться на них. Все, что я чувствую, это чистое облегчение от осознания того, что с ними все в порядке. — Где, черт возьми, вы были? Я ужасно волновалась за вас.