— ШЕЙН, — рычу я, зная, что в этом нет смысла. Она, блядь, меня не слышит. Что бы он ни вколол ей, это вырубило ее, но я должен попытаться. Она должна сопротивляться. Это наш единственный гребаный шанс.
Голова Маркуса резко отрывается от пола, мокрая от пота, когда его умирающие глаза осматривают открывшуюся перед ним сцену.
— Шейн? — спрашивает он, его глаза расширяются от страха, он выныривает из своей галлюцинации и быстро понимает, что это не гребаный сон, что она прямо здесь, перед нами. Так близко, но так чертовски далеко. Это жестокая гребаная пытка. Возможно, он и протянул так долго, но, наблюдая, как этот мудак нависает над ней с болезненным восторгом, сверкающим в его глазах, он пожалеет, что не умер.
По лицу Маркуса пробегает ужас, он чувствует ту же волну беспомощности, что и мы с Романом с той самой секунды, как она появилась здесь.
— Нет, — вздыхает он, просовывая руку под себя, чтобы перетащить свое тяжелое тело через камеру, пытаясь подобраться ближе к решетке, ближе к нашей девочке.
Мой отец сделал все возможное, чтобы оттянуть его смерть. Он давал ему достаточно воды, чтобы поддерживать жизнь, но недостаточно, чтобы облегчить его страдания. С каждой минутой ему становится все хуже, каждую минуту он умоляет о сладком облегчении смерти.
Если бы я мог, я бы, черт возьми, сделал это для него. Я бы обхватил руками голову моего брата и в одно мгновение свернул ему шею, избавив его от страданий, и, черт возьми, я знаю, что Роман думает о том же самом, блядь. Он моя кровь, мой брат во всех смыслах этого слова. Он прикрывал мою спину всю мою гребаную жизнь, и как бы сильно меня это ни убивало, я сделал бы это для него.
Я в ужасе смотрю, как руки моего отца скользят под ее телом, и качаю головой, когда он поднимает ее с пола, угрожая забрать единственное, что действительно имеет значение в этом гребаном мире.
— Нет, нет, нет, — выдыхаю я, испытывая страх, подобного которому я никогда раньше не испытывал.
Шейн лежит на руках моего отца, ее голова откинута назад под неудобным углом, и мне хочется закричать от беспомощности, болезненно бьющей по моим венам. Даже когда ее держали в подземельях моего отца, я не чувствовал себя настолько беспомощным. Я знал, что она переживет это, но это… это уничтожит ее.
Маркус смотрит на моего отца со слезами на глазах.
— Не делай этого, — умоляет он. — Возьми меня. Я все равно мертв. Пытай меня, перережь мне глотку, играй в любые больные игры, только не впутывай ее в это.
Моя грудь болит от его гребаных слов, но я не смею заставить его остановиться. Как бы отвратительно это ни звучало, Маркус мертв, и если он готов провести свои последние часы на земле в самых страшных мучениях, чтобы спасти любовь всей моей жизни, то я не собираюсь говорить ему "нет". Он знает, что, когда придет время, мы выполним свои обещания и наш отец заплатит за это. Маркус непоколебимо верит в нас, как и мы с Романом, если бы оказались на его месте.
Но, черт возьми… потерять Маркуса?
Я не могу. Мысль о том, что я отдам его в руки моего отца, заставлю его страдать еще больше, чем он уже страдает, вызывает глухую боль в моей груди. Это должно произойти быстро. Его нужно избавить от страданий.
Отец поворачивается, чтобы уйти, и я чувствую, как сдаюсь, зная, что именно он планирует сделать с ней. Он только и делал, что мучил нас своими играми, объяснял нам в мельчайших подробностях, что он планирует с ней сделать, и это реальность, которую я просто не могу принять.
Он смотрит на Маркуса сверху вниз с жалостью, но я не упускаю из виду смех в его глазах.
— Какая пустая трата времени, — говорит он, глядя на своего сына, когда перемещает Шейн у себя на руках и достает пистолет. Во мне вспыхивает волна надежды. Все, что ему нужно сделать, это нажать на курок, и Маркус избавится от этой агонии. — Я должен избавить тебя от страданий, — говорит мой отец, направляя пистолет прямо на Маркуса для смертельного выстрела. — Мне следовало бы усыпить тебя, как гребаное животное, но я с тобой еще не закончил. Это надолго, сынок.
И с этими словами он исчезает в темноте, забирая с собой нашу девочку.
Роман падает на колени, отчаянно хватаясь за прутья, его голова падает вперед, а Маркус плачет в камере рядом со мной. Это, блядь, убивает меня.
Я, спотыкаясь, возвращаюсь в глубь камеры, пока не ударяюсь спиной о бетон, а моя голова падает назад с тяжелым стуком.
— Мы подвели ее, — бормочу я, зная, что они думают об этом и чувствуют это так же сильно, как и я.