Приближаясь к сверкающим огням, Мария Эсперанса начинала различать яркие, светящиеся афиши цирка, разноцветные фонарики киосков, и мелодия музыкального спектакля на озере постепенно замирала, в то время как другая музыка, мелодия танго и веселых маршей, звучащая в кафе, осязаемо надвигалась, касаясь ее щек; она выпрямилась, изменилась ее походка: стала неторопливой, медлительной, старательно повторяющей те движения, которые она репетировала перед выходом. И на лице ее появилось то последнее, заученное перед зеркалом выражение — дугой изогнутые брови, горделиво поднятая голова и обещание улыбки на лице…
Теперь Марию Эсперансу окружал шум другой части парка, оглушая гамом, в котором на музыкальную мелодию накладывались смех, голоса, подзывающие официантов, обрывки фраз, бросаемых официантами тем, кто у стойки. Пока она не шагнула в полосу невыносимо яркого света, грохота и шума, ее защищала тень этого дерева, откуда можно было наблюдать за происходящим на эстрадных подмостках. Трио танцоров, одетых в матросские костюмы, отбивали ритм фламенко.
Миниатюрная женщина легко двигалась меж двух высоких мужчин. У одного было печальное и бледное лицо, на котором резко выделялся длинный нос; другой — худощавый, с набриолиненными волосами и низкой линией лба — всем своим обликом, посадкой головы, движениями узкого тела выражал бесконечную, неизбывную обиду на жизнь. Русоволосая танцовщица, приоткрыв в детской улыбке мелкие, ровные зубы, раскрасневшаяся, возбужденная танцем, встряхивала волосами, с чрезмерной экспрессией подчеркивая ритм — ногами, бедрами, пальцами рук, всем телом; она улыбалась, и яркий луч света слепил ее, безжалостно стирая черты лица, даже профиль исчезал в световом пятне.
Справа от Марии Эсперансы мужчина во фраке демонстрировал публике обезьянку в костюме грума, пугливо примостившуюся на столе, а рядом другая обезьяна, грустная, с тяжелыми, ленивыми движениями, дремотно моргала, крепко держа передними лапами аккордеон, который издавал все время один и тот же четкий звук, одну и ту же навязчивую ноту. Мужчина во фраке, гримасничая, произносил что-то хрипловатым голосом, а зрители в ответ покатывались со смеху, затем наступало мгновение непрочной тишины, прохлады, и вновь все вокруг взрывалось громким хохотом; а Мария Эсперанса, прислонившись к дереву, сжимая ладонью узловатый выступ на стволе, тоже смеялась, но так и не смогла понять, что их так забавляет — гримасы мужчины во фраке, его реплики или одна из обезьянок…
Слева, там, вдали, за гирляндой бело-голубых лампочек — а тот, дальний синий цвет казался Марии Эсперансе таким печальным, таким тревожным, как никогда прежде, она даже не предполагала, что синий цвет может быть именно таким, — там, на эстраде, под аккомпанемент фортепьяно, повторявшего, казалось, один и тот же пассаж, что-то пела неразборчиво, затягиваясь сигаретой, женщина — в мужском костюме и кепи, с красным платком на шее. Поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, она будто наблюдала за полетом своих слов в пространстве, надеясь узнать, куда же им удастся долететь, куда же она их закинет, на чью голову они опустятся, над каким столиком или над какой лужайкой с примятой травой они закончат свое существование.
На далеких подмостках черты лица женщины, одетой в мужской костюм, были неразличимы. Прислонившись к дереву, Мария Эсперанса замерла, ощущая спиной выступы коры на стволе. Она не могла знать, о чем пела женщина, но какое-то слово, ускользнувшее с этого ночного праздника, вновь погрузило ее в состояние призрачного счастья, что испытала она на скамейке, под защитой тенистых деревьев. Совсем стемнело, Мария Эсперанса почувствовала дуновение прохлады с пляжа, и ей показалось, что этот легкий ветер может отнять у нее последние силы, бросив в бездну отчаяния и душу ее, и тело, отдав их во власть того зловещего и страшного воспоминания, которое хотелось забыть.