И не было рядом ни единого друга, чтобы шепнуть ему на ухо о поразительном безумии Матиаса, который решил на минуту помолчать, поглощая дары моря и пиво.
Внешне он был тот же — на десять лет старше меня, длинный нос, бегающие глаза, тонкие, кривящиеся губы вора, мошенника, склонного ко лжи, невысокий ростом, тщедушный, с висячими мягкими усами. Но теперь он явно сошел с ума и бесстыдно обнаружил закоренелое и затаенное безумие.
Уже перевалило далеко за полдень, когда я решил прервать его бесконечные повторения насчет лиц, интуиции, значков над буквами.
— При свете звезд мы в плавание выходим, — сказал я. — И поскольку у вас так много денег, самое лучшее, единственное, что вы можете сделать, коли так свято чтите день рождения вашей невесты, единственное, что вы можете сделать, это вернуться к чудовищу «Т. Т.» и попросить соединить вас с Пухато по телефону.
— Из Гамбурга? — спросил он горько, с беспощадной иронией гонимых судьбой.
— Да, из Гамбурга, по «Т. Т.». Я тысячу раз так делал. Слышимость лучше, чем если бы вы говорили из самой Санта-Марии.
Минута борьбы между надеждой и атавистическим недоверием. Потом он встрепенулся и, похлопав пачку банкнот в кармане брюк, сказал: «Ладно, пошли», словно вызывая на спор ребенка.
И мы пошли — я слегка навеселе, он с решимостью, что будет доказано, раз и навсегда всем и ему самому, что с самого начала его жизни ему отказано даже в видимости счастья и что нет силы, способной смягчить это особое, постигшее его проклятие, из которого он черпал гордость и чувство превосходства, позволявшие ему продолжать жить.
Телефонный отдел располагался в том же здании, где принимали телеграммы и где сидела старая дева, надувшая Матиаса на сумму в три марки сорок пфеннигов, присвоив взамен из злобы и алчности поздравление с днем рождения Марии Пупо, в Пухато.
Однако телефоны находились в другом, левом, крыле, и я повел его на буксире к стойке, за которой сидела изящная, молодая, приветливо улыбающаяся блондинка. Это была служащая «Т. Т.».
Я сказал, что требуется, перевел, объяснил, а она смотрела на меня, пристально и без особого доверия. Я опять сказал все по слогам, демонстрируя полную искренность и ангельское терпение — готов повторять до второго пришествия.
Она все сомневалась, но в конце концов согласилась, причем ее лицо даже побелело от чрезмерной и вроде бы скорбной улыбки. Правда, перед тем как окончательно поверить, она еще чуть-чуть поколебалась и сказала:
— Прошу прощения, минуточку, — после чего кивнула в знак согласия, отошла от стойки и исчезла — такая молодая — за дверями и портьерами, где-то за пределами большого зала «Т. Т.».
Потом появился старший «Т. Т.» в круглых очках с золотой оправой и спросил, правда ли то, что кажется ему невозможным:
— Такое совпадение, сеньоры…
Я это предвидел. Не знаю, что творилось в душе у Матиаса, как он согласовывал эти проволочки со своим излюбленным личным злосчастием. Как я уже сказал, я был немного пьян и развязен. Я подвергся дальнейшим допросам других «Т. Т.», все более и более высокого ранга. И чистосердечно, не колеблясь, я повторил те же правильные ответы — потому что в конце концов и нам была дарована привилегия отодвигать портьеры и проходить дверь за дверью, пока мы не оказались перед самым главным «Т. Т.», настоящим высшим начальником.
Он уже стоял позади карликового письменного стола в виде подковы. Жара, двухлетнее виски, обуявшее Матиаса безумие — от всего этого мне на миг почудилось, будто этот господин ждет нас с того момента, как мы покинули Санта-Марию. Он был высок, тучен, походил на чемпиона по футболу в Грюнвальдском университете, оставившего спорт года два назад.
Румяный, веснушчатый блондин, любезный и препротивный.
— Сеньоры, — сказал он. Я сделал вид, будто ему верю. — Мне сказали, что вы желаете получить телефонную связь с Южной Америкой.
— Да, — сказал я, и он предложил нам сесть.
— С Южной Америкой, — повторил он, улыбаясь и глядя в потолок.
— Пухато, сеньор, в Санта-Марии, — сказал я, оборачиваясь к Матиасу в ожидании поддержки.
Но напрасно я надеялся. Безумный телеграфист предпочел — из хитрости или в порыве решительного бунта — занять позицию полного отчуждения: пустые глаза, шелковистые усы, увядшие, скучные, шевелились от дуновений кондиционера. Он, Матиас, ни в чем не участвовал, он был лишь внимательным, ироничным свидетелем, уверенным в поражении, равнодушным, держащим дистанцию.