Основная задача комментария состояла в том, чтобы прежде всего раскрыть реальное содержание песни путем разъяснения условий, при каких создавалась песня, и объяснения реалий, лежащих иногда за пределами поэтического текста.
Там, где это возможно и необходимо, дается также разъяснение общего и частного значения некоторых художественных образов и их связи с народными истоками и последующей классической японской поэзией Х-XIII вв. Однако ввиду грандиозности поэтического текста пришлось многое обобщить и перенести во вводную часть издания.
В комментариях и введении мы стремились также к уяснению национального своеобразия представленной здесь поэзии, т. е., другими словами, к уяснению своеобразия того вклада, который вносит японская поэзия этой эпохи в историю мировой поэзии и культуры.
Главными принципами перевода песен были точная (в адекватном, реальном, художественном смысле) передача поэтических образов, стремление по возможности не выходить за рамки художественной картины японского текста и придерживаться точной передачи его поэтического содержания.
Только в необходимых случаях, когда текст вызывает у японского читателя дополнительное художественное восприятие, подсказанное привычной ассоциацией или поэтической традицией, лежащей вне текста, т. е. когда требовалось раскрытие внутреннего пли ассоциативного образа, переводчик позволял себе выражать это словесно, чтобы передать советскому читателю полностью художественно-эстетическое содержание песни и впечатление от нее во всем его объеме.
Часто это вызывалось внутренней игрой слов, дающей дополнительные образы и смысл, без раскрытия которых песня будет либо художественно обедненной, либо малопонятной. Например:
Зовут сосну “мацу”. “Мацу” значит “ждать”. Ждать придется долго мне. По небу плывущее Солнце клонится к концу, Белотканые мои Рукава Влажны от слез.
В тех же случаях, когда дополнительные слова требовались из соображения ритма, они добавлялись из арсенала общей системы художественных образов, встречающихся в “Манъёсю”.
То, что одни переводы имеют рифму, а другие — нет, третьи имеют скользящую рифму (чаще всего переводы нагаута), а пятистишия танка переданы в разных случаях разными размерами, вызвано следующими соображениями: в японской поэзии отсутствует рифма как поэтический прием, но в силу силлабического характера стихосложения и свойств самого языка в стихах-песнях встречаются и обычные, и анафорические, и внутренние, и внешние скользящие (т. е. несимметричные) рифмы и ассонансы.
Например: кому то ю мо
кону токи ару о кодзи то ю мо кому то ва матадзи кодзи то ю моно о.
Скажешь мне: “Приду”, И бывало не придешь, Скажешь: “Не приду”, Что придешь, уже не жду, Ведь сказал ты: “Не приду”.
На этом основании в переводах оставлена рифма, если она получается естественно при передаче на русский язык художественных образов произведения. Мы не вводили ее как один из принципов перевода, поэтому здесь нет одного определенного способа рифмования. Но и не изгоняли ее и не стремились к ней нарочито. Рифма в данном переводе, как и в японской поэзии, не установленный поэтический прием, а явление сопутствующее и обусловленное языковыми закономерностями.
При переводе танка использованы разные размеры. Это прежде всего было вызвано стремлением точно передать образы системой другого языка, но при этом учитывались, по мере возможности, особенности внутренней структуры, композиции и содержания поэтических произведений. Форма пятистиший всюду сохранена.
Особо следует отметить трудность перевода некоторых поэтических приемов японской поэзии, в частности макура-котоба, отождествляемых обычно с постоянными эпитетами. Однако исследование этого поэтического приема позволило прийти к заключению, что под этим названием, указывающим на формальную позицию макура-котоба в тексте стиха, объединяются разные поэтические приемы, а именно: постоянные зачины (общие и частные, живые и окаменевшие), постоянные эпитеты, постоянные сравнения и постоянные звукоповторы.
Соответственно эти различные приемы и переданы в переводе, за исключением звуковых повторов и игры на омонимах, передать которые другой системой языка оказалось возможным лишь в исключительных случаях.
В отличие от имевшихся отдельных западноевропейских переводов песен “Манъёсю”, игнорирующих перевод макура-котоба (из-за трудности, а также из-за традиции, считающей их формальными элементами, не имеющими связи с основным текстом песни), мы, исходя из своего понимания макура-котоба как художественно-эстетического начала в древней поэзии, глубоко и органически связанного с художественной тканью каждой песни, пытались во всех случаях их перевести, считая, что в них отражена лаконически вся древняя история стиля и система образности, порожденная конкретно-исторической почвой и потому раскрывающая пути ее рождения. Даже там, где это окаменевший зачин, он, тем не менее, одним своим наличием уже придает особый аромат песне и входит в ее художественно-поэтическую ткань.
Поэтому оставлять макура-котоба без перевода — значило бы лишить эту поэзию специфического свойства и прелести древней эстетики и полноты художественного воплощения. Без перевода макура-котоба поэзия древности лишена была бы своих жизненных соков, источника, питающего ее образную систему.
Для нагаута не была искусственно выбрана какая-либо определенная форма. Принцип точной передачи художественной образности и внутренней ритмической цельности определил особую форму для передачи ритмического рисунка песни, не распадающегося на отдельные звенья, а обычно сохраняющего плавную цепочку от начала до конца песни.