Денег у него уже совсем не было, — отец перестал высылать их. Мао Ичан, понятно, не был доволен тем, что его взрослый сын болтается без дела в городе, меняет школы чуть ли не каждый месяц и при этом требует содержать его. А какому бы отцу это понравилось? Ведь каждый раз, когда Мао регистрировался в новое учебное заведение, он писал отцу, умоляя ненавидимого им «предка» прислать денег, из которых один серебряный доллар шел на уплату регистрационной суммы. Жизнь в Чанше была недешева, особенно для студента, который нигде не работал. Почему же Мао предпочитал сидеть на шее отца вместо того, чтобы где-нибудь подрабатывать? Ведь возможностей заработка, пусть мизерного, в большом городе было много. Жизнь в провинциальной столице кипела. Строились новые дома, прокладывались улицы, развивалась коммерческая деятельность. Ну, предположим, в кули (носильщиком или грузчиком) его бы не взяли. Там всю работу контролировали мафиозные структуры. Но мало ли чем можно было заняться? Наняться домашним учителем в какую-нибудь семью, писать объявления. Мао, однако, ни о чем таком даже не помышлял. Работать ему, как мы уже знаем, не позволяло чувство собственного достоинства. Ведь он был студентом, то есть потенциальным шэньши, интеллигентом, а следовательно, принадлежал к более высокому классу, чем все эти солдаты, крестьяне, кули! Вот уж действительно: из грязи — в князи! Конечно, одного Мао винить в этом отношении к труду нельзя. Его гордыня была, если можно так выразиться, корпоративной: не только Мао, но и другие молодые китайские интеллигенты-разночинцы, получившие пусть даже начальное образование, ощущали свою исключительность в почти поголовно безграмотном обществе. Спустя тридцать лет, вспоминая о своей жизни в Чанше в одном из публичных выступлений перед собратьями по компартии, Мао сам признавал: «В свое время я учился в школе. Там у меня выработалась интеллигентская привычка: мне казалось унизительным выполнять даже самую незначительную физическую работу на глазах у других учащихся-белоручек, хотя бы, например, нести свои собственные вещи. В то время я считал, что чистоплотнее всех на свете интеллигенты, а рабочие и крестьяне — люди погрязнее. Я мог надеть чужое платье, если оно принадлежало интеллигенту: с моей точки зрения, оно было чистым; но я не согласился бы надеть платье рабочего или крестьянина, считая его грязным»54.
Бродя по городским улицам, Мао часто видел кули, строительных рабочих, портовых докеров, мелких бродячих торговцев и прочий несчастный люд. Многочисленные нищие вымаливали гроши у прохожих. Революция никаких перемен этим людям не принесла. Как и прежде, рабочие трудились от зари до зари, на износ, а нищие собирали милостыню. С утра до вечера по улицам сновали носильщики, одетые в жалкие лохмотья, в коротких, чуть ниже колен, штанах и широких рубахах. Очевидец так описывал впечатления от чаншаских носильщиков:
«Мы миновали небольшие открытые магазины… Мимо нас нетвердой походкой шли кули, тащившие на себе тюки с рисом, овощами или даже с огромными брусками или камнями, используемыми для строительства.
Иногда груз, который они несли, был более ценен, чем дерево или камень. Из-за края плетеной бамбуковой корзины, висевшей на конце коромысла, на нас с интересом таращился ребенок, одетый в яркий халатик. Мерно вышагивая, носильщик кричал в толпу, требуя расступиться: „Подвинься немного! Дай пройти!“ Мы долго наблюдали за тем, как какой-то кули, остановившись у крохотной чайной, потягивал горячий чай в то время, как другие глотали дешевый табачный дым из общих трубок. Эти трубки везде таскали торговцы, протягивавшие длинные сочлененные бамбуковые стволы потенциальным курильщикам.