— Третий день, как совсем плох. А хныкать начал давненько…
— О плохом не думайте, — пообещала Марушка. — Я мигом. Только вот за вещами своими сбегаю.
Она мчалась по узким улочкам, смахивая пот со лба. Остановилась на площади, потревожила спящую кошку, собирая мешочки с порошками и мази в узелок. Кошка потянулась, подняв хвост трубой, и поплелась за девочкой.
— К Роланду иди, — топнула Марушка ногой. — От меня ужина не дождешься…
До самой темноты она не отходила от младенчика — то выпаивая горькими отварами, то обмазывая растираниями. Ребенок хрипел и плевался.
«Если во мне вместо крови текут чары всего Троеречья, — подумала девочка, — ведь я должна научиться управляться с ними? Может, я смогу одними руками его спасти? Как Чернав излечил мои раны простым прикосновением…»
Она выкраивала мгновения, когда мать и отец отвлекались на насущные дела и оставляли ее с ребеночком наедине. Прикладывала ладони к его сухой горячей коже, закрывала глаза, представляла, как освобождаются чары, как текут из кончиков пальцев ручейками, наполняя силой маленькое тельце. Ничего не происходило.
К ночи заявился Роланд. Марушка не спросила, как он ее нашел, но глянула исподлобья, готовясь дать отпор. Тот не стал ругаться, но вызвал на пару слов за порог. Пахло от него травами — тонкий аромат лилейника и чабреца вытеснял терпкий запах полыни. Марушка чихнула.
— Я остаюсь, — уперлась она. — А ты, если хочешь бдеть, попросись — может, и для тебя найдется место… Только меч запрячь, чтоб людей не пугать.
Кошка крутилась у его ног, щедро приправляя штаны рыжей шерстью. Роланд попытался осторожно отодвинуть ее, но та, почувствовав, что в присутствии Марушки пинать ее не будут, продолжила тереться с удвоенной силой, громко мурлыча.
После недолгих пререканий с хозяевами, в доме остались ночевать и воин, и одноглазая кошка. Роланд помогал Марушке в силу своих умений — растирал порошки, держал вопящего младенчика, когда требовалось, и тихо ругался в бороду. Девочка горестно вздыхала — воин искусно управлялся с любым оружием, будто то было продолжением его руки, а вот травы толок неумело и медлительно. Так и хотелось выдрать у него пестик и ступку, чтоб сделать все самой, и девочка через силу сдерживалась — дел невпроворот, и рабочие руки ей не лишние.
Мать, которую Марушка отправила отдыхать, так и не прилегла, ревностно наблюдая за знахаркой. Сменить пеленку на сухую не разрешала. Уповала на эликсир. Марушка не отходила от ребенка до самого рассвета, растирая подушечками пальцев усталые глаза — веки слипались, и неуемно клонило в сон. Наутро Первуше стало куда хуже — нежная детская кожа покрылась пятнами, а отек и не собирался сходить. Младенчик тихо похрипывал, едва дыша.
— Теперь и сам вижу: мешают твои примочки эликсиру работать, — отец оттеснил Марушку от ларя, на котором та перепелёнывала Первушу. — Спасибо тебе, конечно, но больше мы в твоей помощи не нуждаемся… — подтолкнул он ее к выходу. — Ходи отсюда…
Марушка возмутилась было, но Роланд не позволил ей пререкаться, вывел за порог. Поймав растерянный взгляд, пояснил:
— Он, похоже, уже умирает. Ты ничего не сделаешь, — воин похлопал ее по плечу и сжал ладонь. — Пойдем.
— Нет! — дернулась Марушка. — Нет, он не умрет! Я не дам ему умереть…
— Смирись. Ты сделала всё, что смогла.
Девочка рывком развернулась и побежала прочь. Нет, она не бросит младенчика, она вылечит его! Федора бы не отступила — нашла бы выход, придумала что-то. Чем Марушка хуже? Тем, что волшбы не знает… И все чары, которые старуха заточила внутри нее, они бесполезные, они не помогут ей никого спасти. Слезы наворачивались на глаза. И чем дальше она бежала, тем больше ей хотелось выть от этой несправедливости.
Она остановилась на берегу у самой воды. Волны подкатывали к ногам, облизывали подошвы сапог пенными барашками. Марушка, смахивая слезы, глядела вперед — на далекий остров. За пару аршинов от нее ссорились мужики, решая выпускать или нет тараканов в такую паршивую погоду, и стоит ли привязать к их брюшкам грузики, чтоб бегунов не унесло ветром. Крики их вскоре переросли в ругань, зазвенели в ушах, отгоняя прочие мысли…
Запечных жуков Марушка не любила, брезгливо морщась при одном упоминании. Может, потому что не знала звука противнее, чем шуршание колючих лапок непрошеных чернокрылых гостей. А может, потому что хорошо помнила день, когда впервые почувствовала всепоглощающий, леденящий нутро страх. Виной всему были тараканы.
Ей не исполнилось тогда и пяти лет. На дворе трещал мороз, выла за окнами вьюга. В порывах холодного ветра послышались голоса: селяне из Малых Лук прибежали выкуривать знахарку из леса. Потрясали факелами, кричали, что ведьме не место в деревне. Позже Марушка привыкла: подобное повторялось не раз и не два, несмотря на непререкаемый авторитет Федоры и то, что к ней приезжали за лечением из соседних городов и весей. Но то корова у кого плохо доиться начинала, то зелёные кобылки налетали роем и объедали поля, то покрывался чей-то выводок детей коркой парши…
Но тогда, холодным зимним днем, она свернулась калачиком между окном и печкой, и дрожала, что осиновый лист. За стуком зубов не слышала ни речи наставницы, ни возгласов односельчан.
Федора вернулась нескоро — за окном сгустились сумерки, и завертела снежинки метель. Марушка не спешила выползать из укрытия, и старухе пришлось доставать ее, вытягивая за косу. Отругала, что та не подготовила горячего настою из трав, но быстро отошла и даже намазала хлеб брусничным вареньем, которое доставала из подпола только в большие праздники. Вдоволь напившись горячего и растерев розоватым настоем из бархатцев озябшие, побелевшие на морозе ноги, Федора поведала, зачем люди приходили.
С приходом осени зачахла ткачиха Кветка. Из пышной и розовощекой женщины превратилась она в живые мощи. Муж вокруг нее вился, ублажал и так и эдак: и меда разнотравного доставал, и сыра козьего приносил, и ягод спелых, что во рту таяли, но Кветка худела, да так, что скоро остались от нее одни кости, обтянутые серой кожей. Тогда-то и придумала мать ее, что все это ведьмы болотной происки. Позавидовала, мол, старуха красоте Кветкиной — вот и решила мором извести. Подняла Кветкина мать людей, застращала, что Федора лекаркой только прикидывается, а сама молоко у коров ворует и сухоту на детей беззащитных насылает.
Федора не побоялась — как была, так и вышла, только тонкий шерстяной платок на плечи накинула. Кветку селяне мертвым грузом за собой притащили. На санях везли, потому что та уже и на ногах не стояла. Потребовали люди, чтоб ведьма чары темные творить прекращала, заклятие сняла, а потом убралась восвояси.
Гаркнула на них Федора, клюкой замахнулась — попадали факелы в сугробы, разбежалась добрая половина желавших справедливость чинить. Побоялись ведьму прогневать. А та наказала страдалицу в сени занести. Там долго с нею шепталась, о чем — никто не слыхивал. Только вышла Кветка из домика на болоте, хоть все еще худая, как жердина, но на своих двоих и все кувшинчик с настоем травяным в руках крутила, загадочно улыбаясь. За зимние месяцы поправилась — лучше прежнего стала. А по весне мужу шепнула, что долгожданного ребеночка носит. Пир закатили на всю деревню.
— Да не было никакой волшбы, — отмахнулась Федора от воспитанницы. — Головой думать надо! Пусть бы хоть иногда.
Хотела ткачиха ребенка — сил нет, а все никак не получалось. Скучал без сыночка муж ее, тоскливо на чужих деток заглядывался: то качалку им соорудит, то угощает местных ребятишек собранной в лесу грушей-дичкой. Маялась Кветка, все думала, как бы ей понести. И вот донесли до глупой бабы слушок, что надобно тараканов запечных наловить, заговор на первую звезду читать да есть. Жевать, даже если невмоготу, глотать через силу. И, главное, никому не проболтаться до тех самых пор, пока не сработает метод.
Не будь Кветка дурой — обратилась бы к знахарке. Но услышанный способ обещал скоро зачатие, а заодно и подспудное решение остальных проблем: кривые ноги выпрямятся, а плешь, если есть, зарастет густым подшерстком. Вот и начала ткачиха втихую уминать тараканьи брюшки. А затем стремительно худеть. На все расспросы родичей отмахивалась, и к лекарям обращаться не спешила. Федоре только призналась, кто надоумил жуков есть. Соседка шепнула.