Мара замялась. Сойдут ли ее пляски за испанские?
— Да, испанские, — уверенно ответила она.
Горас повернулся к жене. Он ждал, что та что-нибудь скажет. Но Берти молчала, и он сам предложил Маре:
— А что, если бы ты стала нам помогать? Нам очень нужны таланты.
— Не сходи с ума, — отрезала Берти. — Ты только посмотри на ее синяки. Полиция подумает, что мы избиваем ребенка.
— Я не имею в виду, что Роза прямо сейчас начнет выступать. Но мы по крайней мере можем посмотреть, что она умеет делать. Это ведь неопасно, не так ли?
— Делай, как знаешь, — ответила жена.
Она подошла к небольшой оцинкованной раковине и, повернувшись к ним спиной, принялась мыть посуду.
— Где этот твой чертов индеец, Горас? — буркнула она через плечо. — Если он сейчас не вернется, у нас не будет времени поесть, и мы не успеем в Биттивилл засветло.
— Он придет, как только соберет травы, — ответил Горас и обратился к Маре: — Мы будем ужинать где-нибудь через час. Почему бы тебе еще не поваляться в кровати?
— Кровать мне самой нужна, чтобы передохнуть! — вмешалась Берти. — Роза может поспать в любом из фургонов. Там вполне хватит места для такой малышки, как она.
— Да, но ведь ты же не… — возразил было Горас, но строгий взгляд жены оборвал его на полуслове. Он смутился и почесал подбородок. Мара с удивлением заметила, что он покраснел. Но что плохого в том, что его жена против, чтобы кто-то спал на ее кровати? Мара нисколько не обиделась. Она бы тоже не хотела, чтобы какой-нибудь гаджо улегся на ее раскладушку.
Берти вышла на улицу, чтобы вылить воду из-под грязной посуды, а Горас виновато объяснил Маре:
— У Берти золотое сердце, Роза. Но она не любит, чтобы ей перечили.
Мара ничего не ответила, понимая, что он говорит это просто так, только чтобы поддержать беседу. Она с интересом разглядывала цирковую афишу. Не та ли это женщина, выступление которой так потрясло Мару в детстве?
— Это Сэди Лак, — объяснил Горас, — она не слишком знаменита, но лучшей воздушной гимнастки, чем она, я не знаю.
— Это настоящая живая женщина?
— Она была живой.
— Она что, умерла?
— Да, несколько лет назад. Сэди была поистине богиней, никто не выделывал под куполом цирка таких вещей, как она.
Горас внимательно посмотрел на девушку.
— У тебя что, страсть к цирку? — поинтересовался он. Мара не поняла. — Ты любишь ходить в цирк? — переспросил он.
— Я была там только один раз.
— Одного раза достаточно, — сказал он задумчиво. — Я двадцать лет проработал в цирке. Что это была за чудесная жизнь!
— А что вы там делали? Дрессировали диких животных?
— Он?! — расхохоталась вернувшаяся Берти. — Да он даже кошек боится до смерти! Последнее, чем он там занимался, — это чтение разных бредовых монологов.
Супруги обменялись взглядами, смысла которых Мара не поняла.
— Если хочешь что-нибудь узнать о цирке, обращайся ко мне, — поспешил предложить девушке Горас. Он достал из кармана жилета часы. — Ну да ладно, пойди пока передохни. Вздремни там, в «гудзоне». Как только вернется Краснокожий, поужинаем и сразу в путь.
Мара взяла у Берти одеяло и пошла на улицу, придерживая одной рукой чересчур длинную юбку, чтобы не упасть. Она остановилась, размышляя, в которую из четырех машин ей забраться. Из-за кустов появился парнишка лет восемнадцати-девятнадцати. Он удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Мара тоже решила не заговаривать. Она не имела ни малейшего представления о том, что такое «гудзон», но у парня спрашивать не стала: нужно быть осторожной.
Мара поняла, что ошиблась, приняв Гораса и его жену за богачей. Она слышала, как Берти сказала мужу, что если следующая стоянка не принесет прибыли, им нечего будет есть. Мара подумала, что если согласится помочь им, они, пожалуй, не откажутся кормить ее и не прогонят. Она и впрямь неплохо танцевала. Может, не лучше других сестер, но гораздо лучше Анны — неуклюжей коровы. Это уж точно.
А Горас и Берти ни о чем не догадаются. Только цыгане смогут распознать, как она пляшет — хорошо или плохо.
Мара тяжело вздохнула. Никогда больше не увидит она своих. Даже если их дороги когда-нибудь случайно пересекутся, они не признают ее. Для них она умерла — и для двоюродных братьев и сестер, и для дедушки, и для Йоло, который так жестоко ее обманул, и для Софии, которая всегда была так добра к ней. Никто из них никогда не решится с ней заговорить. Пора взглянуть правде в глаза: она одна, одна на всем белом свете.
И раз она не может больше быть цыганкой, ей придется стать гаджо. Она будет жить как они, думать как они, станет одной из них. Ее кумпания отвернулась от нее? Что ж, пусть, плевать она на них хотела. Отныне и навсегда она — гаджо!
5
Через час Мара познакомилась с Краснокожим. Она почти задремала на переднем сиденье одного из автофургонов, когда чья-то загорелая рука вдруг затрясла ее за плечо.
— Что ты делать в моей фургоне? — спросил злой мужской голос. — Женщина здесь нет место.
Маре, в семье которой все мужчины были коренастыми и низкорослыми, незнакомец показался страшно высоким. Да она и вообще никогда раньше не встречала человека с такой внешностью: у него были иссиня-черные волосы, темные глаза, испещренная морщинами бронзовая загорелая кожа. Хотя ему явно было уже немало лет, седина нисколько не посеребрила его волосы, зато лицо походило на вырезанную из орехового дерева маску.
Мара выскользнула наружу. Она боялась, что если не сделает этого, индеец вытолкает ее силой.
— Горас сказал, что я могу поспать здесь… — пробормотала она.
Индеец грозно посмотрел на нее, и Мара отступила на шаг. Но только на один шаг. Она была слишком горда, чтобы убежать, поджав хвост.
— Это моя фургона. Есть бумаги для нее. Он не говорить, кто спит в моей фургоне. — Он окинул незнакомую девушку взглядом. — Кто ты?
— Я Ma… Роза.
— Что такая имя? Мароза?
— Роза. Меня зовут Роза.
Он недоверчиво хмыкнул:
— Ты теперь уходить.
И Маре ничего больше не оставалось, как убежать, подобрав свою длинную юбку. Следующий час девушка провела в лесу, в дупле огромного дуба. Солнце уже спряталось за холмы, когда Берти наконец позвала ее:
— Роза! Пойди-ка, детка, помоги мне накрыть на стол.
Через несколько минут на столе уже стояла потрясающая еда: картофельное пюре и белые бобы, здоровый кусок окорока, рис и жареная кукуруза, две огромные буханки хлеба. Можно было подумать, что ужин рассчитан не на шесть человек, а на полк солдат. В их кумпании все ели наперегонки, и Мара с трудом удержалась, чтобы тут же не схватить самый большой кусок.
Плохо управляясь с вилкой — у них в таборе ели только ложками, — Мара молча поглощала еду, исподтишка разглядывая своих сотрапезников. Индеец жевал не спеша, не обращая никакого внимания на окружающих. Парнишка, которого Мара сегодня уже видела, заглатывал пишу настолько быстро, что, казалось, вообще не пережевывал ее. За столом сидел и еще один человек, молодой, видимо, немногим больше двадцати, с жирными немытыми волосами, небритый, с нестриженными грязными ногтями. Он как-то исподлобья нехорошо посмотрел на Мару, и теперь она избегала встречаться с ним взглядом.
Только Горас пытался поддержать беседу. Изображая радушного хозяина, он говорил о погоде, о чем-то, что он называл экономией, о ком-то по имени Уоррен Гардинг.
Берти поставила на стол миску с салатом и фыркнула:
— О чем тебе следует побеспокоиться, так это о ку-клукс-клане. Здесь, на юге, он особенно силен. Никогда не знаешь, попадешься в их сети или пронесет. — Она зло посмотрела на индейца. — Они не выносят людей с темной кожей. Может, нам лучше спрятать Краснокожего, пока мы не добрались до Цинциннати?
Индеец делал вид, что ничего не слышит, и спокойно ел.
— Ну-ну, Берти, — смущенно сказал Горас.
Берти разлила кофе в большие кружки и поставила их на стол. Она не села есть вместе с остальными, но явно не из-за неравноправия с мужчинами. Она многим напоминала Маре цыганских женщин, но все же ни одна цыганка не стала бы так спорить с мужем, как это делала Берти. Поглощая еду, Мара размышляла над тем, сможет ли она когда-нибудь понять этих гаджо.