Мара чуть не завыла от боли и жалости к себе. Она сжала кулаки, ей хотелось подойти к матери и ударить ее по спине как можно сильнее. Маре ведь совсем немного нужно было от Персы: только любви! Глаза девочки блестели от непролитых слез, но она вновь поклялась себе никогда больше не плакать. Перса тем временем задула фонарь.
Как и другие женщины из табора, промышлявшие мошенничеством, Перса с возрастом становилась все толще и толще, и кривые ножки кровати отчаянно заскрипели, когда она залезала под одеяло. Мара дождалась, когда раздастся мерное глубокое дыхание спящей матери, затем встала и на ощупь прокралась к глиняному горшку, где они с матерью хранили хлеб. Когда она подняла крышку, раздался легкий звон. Девочка замерла от страха. Но, к счастью, Перса не проснулась, и Мара смогла спокойно достать буханку хлеба, завернуть ее в платок, которым она повязывала голову, и затянуть его на крепкий узел.
Прежде чем выйти из палатки, девочка на минуту остановилась, чтобы послушать в последний раз посапывания матери. Ведь это были звуки, под которые Мара засыпала всю свою короткую жизнь… Интересно, расстроится ли Перса, узнав, что ее дочка исчезла, или, наоборот, обрадуется, что наконец от нее отделалась? Девочка вздохнула: она слишком хорошо знала ответ на этот вопрос.
Стояла лунная ночь, и в таборе царила абсолютная тишина. Неожиданно девочка услышала возле себя чье-то прерывистое дыхание. Но это оказалась всего-навсего приблудная собака. Она обнюхала Мару и тут же убежала. «Даже собаки меня не любят», — с безнадежной грустью подумала девочка и почувствовала себя еще более одинокой. Тихо, словно мышка, пробиралась она мимо шатров и фургонов, бросавших на землю длинные причудливые тени.
Мара не имела ни малейшего представления о том, куда пойдет. Она ведь не слишком хорошо, знала даже, где сейчас находится. Табор раскинулся на широком лугу, владелец которого, фермер-вдовец, сдал его цыганам в аренду, почему-то надеясь, что они ему и вправду заплатят. Мара слышала, как женщины потешались над ним. Они знали наперед, что фермер и рта не успеет раскрыть, как они поднимутся однажды ночью всем табором и исчезнут в тумане вместе со всем своим скарбом — и шатрами, и фургончиками.
Мара никогда не задумывалась над тем, хорошо это или плохо. Таков был древний обычай — вот и все.
Мир ограничивался для нее пределами табора. И ее не особенно интересовало, что находится там, далеко, за лугом… Она знала только, что последние несколько недель они странствовали по равнине, по полям с золотой пшеницей, колоски которой мерно покачивались в такт ветру. Она заметила лишь, что фермеры, приходившие к ним в табор, — мужчины, чтобы продать или купить лошадей, женщины, чтобы погадать или выменять какую-нибудь безделушку, — всегда очень недоверчиво на них посматривали.
Так что Маре было совершенно все равно, куда идти, лишь бы успеть до утра убежать как можно дальше.
Она шла всю ночь, лишь изредка останавливаясь на несколько минут, чтобы перевести дух. Она ужасно устала, но боязнь быть пойманной подстегивала ее, и девочка шагала по грязной ночной дороге и пряталась в пшеницу в тех редких случаях, когда раздавался шум колес фермерского грузовика или легкового автомобиля, проезжавшего мимо.
Когда начало светать, девочка решила пойти полем. Стояла осень, пшеницы была уже выше Мары, и девочка очутилась в волшебном золотистом царстве. Наконец она наткнулась на маленький ручеек и остановилась, чтобы поесть и напиться чистой прохладной воды. Она осторожно отломила небольшой кусочек хлеба — кто знает, удастся ли ей в ближайшее время стащить где-нибудь еды? А потом… потом она надеялась встретить каких-нибудь простых людей, которые приютили бы ее. Но не сейчас. Пока она была еще слишком близко от табора.
Она не сомневалась, что найдет себе приют. Мара была совсем не похожа на цыганку, и в таборе не раз этим пользовались — ведь Мара прекрасно сходила за ребенка гаджо. Светлокожая рыжеволосая девчушка с широко распахнутыми невинными глазами никак не вязалась в представлении гаджо с образом маленькой цыганки. И соплеменники Мары придумали отличный трюк. Она подходила к фермеру или его жене и заводила с ними разговор, отвлекая тем самым их внимание, покуда ее смуглокожие братья пробирались в дом и уносили из него столько, сколько позволяли им детские силы. Так что Мара была уверена: ей удастся разыграть перед четой фермеров роль брошенного родителями ребенка гаджо. И если повезет — быть может, эти люди даже пустят ее к себе в дом.
Гудели сбитые в кровь ноги, ныла исполосованная ремнем спина, и наконец Мара почувствовала, что больше идти не в силах. Девочка села на землю, откусила еще кусочек хлеба, а затем нарвала побольше пшеничных колосьев и устроила себе нечто вроде гнездышка, в котором и уснула, свернувшись калачиком.
Когда она открыла глаза, уже начало темнеть. Бледно-голубое небо заволокло дымчатыми тучами, сквозь которые виднелся еле заметный серп луны. Мара старалась идти как можно осторожнее: ведь всем известно, что в сумерки выходит на охоту чудовище Зеро, злой дух ночи, пожиратель людей; к тому же на дороге могли встретиться разбойники или злые собаки.
Неожиданно хлынул ливень, да такой, что всего за несколько секунд девочка вымокла до нитки. Ее длинная, слишком широкая юбка липла к босым ногам, а вода ручьями стекала с волос. Мара страшно жалела теперь, что не прихватила из дома теплую шерстяную материнскую шаль — хорошо хоть, что она додумалась повязать на голову ситцевый платочек.
Она прошла мимо большого темного молчаливого дома, за ним последовали еще два — и Мара поняла, что попала в какой-то город. Внезапно послышались мужские голоса. Мара в испуге огляделась по сторонам, ища, куда бы спрятаться. Голоса приближались. Девочка побежала назад и наткнулась на сооружение из влажной холодной материи. Она быстро сообразила, что это шатер, и заползла по мокрой земле внутрь.
В шатре царила кромешная тьма, но зато тут было сухо и тепло, гораздо теплее, чем на улице: сюда ведь не задувал ветер. Вдруг в глаза ей ударил яркий свет фонаря, и девочка с трудом сдержалась, чтобы не закричать. Двое мужчин вошли в шатер; они разговаривали, стоя у входа. Мара замерла. Вдруг она заметила какое-то возвышение, покрытое куском холста, проскользнула под него и притаилась. Заметят они ее или не заметят? Схватят или не схватят?
Но никто не заметил ее, свет фонаря вскоре погас, а голоса, удаляясь, смолкли. Однако Мара все равно боялась пошевелиться. Еще несколько минут продрожала она, словно кролик, окруженный злыми гончими. Когда же наконец поняла, что опасность миновала, то со вздохом облегчения упала на землю, покрытую чем-то мягким, пахнущим деревом. «Это, должно быть, опилки», — решила девочка.
Она постаралась как можно лучше отжать свои мокрые вещички и съела еще малюсенький кусочек промокшего хлеба, оставив горбушку на потом. Ее мучила ужасная жажда, и теперь она мечтала, чтобы хоть капелька дождя закатилась ей в рот. Но сейчас уже поделать было ничего нельзя, и Мара, соорудив себе из опилок постельку, сжалась в клубок, чтобы было не так холодно, и подложила руки под щеку.
Каждый кусочек ее тела ныл от боли, страха, растерянности, обиды, усталости. Неужели настанет время, когда она не будет так одинока, когда никто не будет презирать ее за то, в чем она нисколько не повинна?! И станет ли ее жизнь лучше, даже если ее приютят гаджо? Этого она не знала, но очень надеялась, что найдется место, где ее полюбят, и была готова искать это место всю жизнь.
Мысли ее начали путаться, и Мара заснула.
Ее разбудили тусклые лучи света. Дождь все еще шел — не менее сильный, чем вчера. Но сквозь шум дождя Мара услышала голоса и вся съежилась от страха. Вскоре дождь, барабанивший по крыше шатра, начал смолкать, и Мара уже лучше могла различить голоса говоривших, но она не понимала ни единого слова. Она догадалась, что один из них, видимо, сказал что-то смешное, потому что в ответ остальные захохотали. Их разговор становился все громче. Кто-то принялся свистеть, да такая веселая вышла у него мелодия, что Мара невольно заулыбалась.