«Завтра сожгу их, — решила она. — Уничтожу раз и навсегда».
Сезон 1929 года оказался наиболее удачным за всю историю Брадфорд-цирка. Даже мистер Сэм, всегда видевший тучки на ясном небе, не мог не признать, что никогда еще его цирк не собирал столько зрителей.
— У меня такое впечатление, что вся страна съехалась на нас посмотреть, — твердил он.
Наступила осень, и мистер Сэм сообщил Маре, что уже договорился о ее выступлениях в Огайо — к великому огорчению Мары, которая, прежде чем отправляться на зимние заработки, хотела провести месяц с Викки во Флориде. Но зато радовало Мару состояние ее финансов. Биржевой маклер писал ей, что рынок акций процветает и что в тридцатые годы будущее именно за ним.
— Наше время не для робких и тихих, — сказал ей за ланчем Джоко, и глаза его загорелись при этом лихорадочным блеском. — Это может быть шансом всей жизни, и я собираюсь его использовать.
И Мара разделяла его оптимизм. Да, она тоже надеялась использовать этот шанс. Когда Джоко ушел, она надела шляпку и отправилась в Серебряный фургон позвонить своему брокеру. Но в Нью-Йорке было все время занято, и Мара вернулась в костюмерную и легла вздремнуть.
Проснувшись как раз к вечернему представлению, она уселась перед зеркалом, чтобы нанести косметику, как вдруг услышала, что кто-то вошел. Она положила свою кисточку из верблюжьей шерсти и обернулась. Перед ней стоял мистер Сэм. Его лицо было настолько серым и мрачным, а взгляд выражал такое полное отчаяние, что Мару пронзил ужас — как и тогда…
Вскочив, она опрокинула табуретку.
— Викки? — только и сумела, задыхаясь, спросить она.
Мистер Сэм покачал головой, и Мара облегченно вздохнула. Но он по-прежнему смотрел на нее убито.
— Что-то произошло, мистер Сэм? Несчастный случай?
— Несчастный случай? — повторил он, глядя на нее красными глазами. — Да нет, не несчастный случай.
— Послушайте, мистер Сэм, сядьте. Скажите, может быть, вы больны?
— Болен? Да-да, я болен… — Голос его дрожал; казалось, он вот-вот расплачется. — Я все потерял, все… и ты тоже.
Мара изумленно смотрела на него:
— О чем вы говорите?
Мистер Сэм закрыл лицо руками, словно не хотел смотреть ей в глаза.
— Рынок акций, — сказал он глухо. — Все пропало. Теперь у меня остались только цирк и сбережения от последнего сезона. Слава Богу, что я хоть эти деньги не угрохал!
Мара обдумывала его слова, стараясь постичь их смысл.
— Но как же могло так выйти? Вы же сами мне говорили, что мы ничем не рискуем…
— Неужели ты не понимаешь? Я ошибся. Все ошиблись. Рынок акций накрылся, и все пропало. Маржа note 7 оказалась очень велика, наш биржевой маклер не рассчитал — черт его раздери совсем! Теперь у нас нет ни цента. Говоря по правде, мы остались даже должны бирже.
У Мары дрожали колени, и она вновь опустилась на табурет. «Нужно мне было сначала хорошенько во всем разобраться, — думала она, — а потом уже лезть куда-то.»
— Вы уверены, что совсем ничего не осталось? — перебила она хозяина.
— Остались зимние квартиры — земля записана на твое имя. Это, конечно, хорошо, что она есть, да только… — он замолк, хлопая глазами.
— Да только?
— Я сомневаюсь, чтобы ты могла взять за это больше нескольких сотен долларов.
— Но я же заплатила вам за них сто тысяч! — возразила она.
— Да, но это было давно. — Он устало провел ладонью по лбу. — Нет, разумеется, ты и теперь будешь получать ренту, которая покроет налоги, но земля эта больше ничего не стоит. Она слишком сухая и песчаная, чтобы на ней можно было разбить сады или распахать поля. Даже не спрашивай у меня ее сегодняшнюю цену… Позднее я постараюсь ее у тебя выкупить.
Мара чуть не расхохоталась. Надо же! Гаджо обвели вокруг пальца цыганку!
Мистер Сэм стоял, потупив взор, словно избегая ее взгляда.
— Я постараюсь помочь тебе, Мара, все уладить. Это я во всем виноват. Я заразил тебя жадностью.
«А я заразила Джоко», — подумала Мара, и ей стало тошно.
— А Джоко — он уже знает обо всем?
— Если слушал радио, то знает. Да ведь он, бедняга, теперь должен брокеру целое состояние! Ты же знаешь, какой он азартный!
— Знаю.
— Я решил тебе сам все рассказать, — вздохнул мистер Сэм. — Извини, что испортил тебе настроение прямо перед вечерним выступлением. Если хочешь, можешь отменить его.
Мара покачала головой. Нет, ни за что на свете она не отменит выступление — это единственное, что может сейчас придать ей силы. Кроме того, она страшно гордилась тем, что ни разу не пропустила ни одного своего выхода на арену. Только когда ждала Викки и когда убили Джейма.
Мара молчала. Она думала о Джоко. И она, и мистер Сэм еще заработают себе денег, но что будет с ним? Он уже не сможет начать все сначала…
Джоко сидел, скрестив ноги, на своей маленькой кроватке с завитушками в стиле рококо. Он был во фраке, в гриме, в котелке и с моноклем, ставшим теперь своего рода визитной карточкой. Обычно Джоко гримировался вместе с остальными клоунами, но сегодня спина болела так сильно, что ему хотелось побыть одному.
Он держал в руках альбом в кожаном переплете, в котором хранил разные вырезки из газет и прочую памятную ерунду. Между колен клоуна была зажата бутылка «Джека Дэниэлса». Только что она была полной, теперь же опустела наполовину.
Джоко открыл альбом. Вот его первые шаги на пути к славе — билет на пароход из Лондона в Нью-Йорк, счет первой нью-йоркской гостиницы, где он остановился, его первый контракт с ныне уже не существующим цирком… Он перелистывал страницу за страницей… вот счет и меню из ресторана, в котором он отпраздновал свой первый сольный номер, вот счет из гостиницы за ту ночь, когда он потерял невинность с темноглазой танцовщицей.
Вот вырезки из газет… хронологическая таблица его карьеры… вот другие памятные вещи — засохший цветок, уже коричневый от времени, женский носовой платочек с вышитой на нем буквой «М», листок бумаги, испещренный именем «Мара»… перламутровая пуговка от женской блузки…
Поблизости никого не было, а все же Джоко чувствовал себя неловко. Как часто он хохотал, высмеивая сентиментальность других людей! А вдруг и над ним посмеются, если кто-то случайно обнаружит этот альбом? Он взял листок с Ее именем, разорвал на мелкие кусочки и бросил их под кровать. Поднеся бутылку к губам, он опорожнил ее до дна. Он всегда гордился тем, сколько может выпить. Любой мужчина от такого количества алкоголя свалился бы под стол.
Он уже слышал новости о полном крахе на рынке акций. Радио все еще продолжало работать, и противный голос диктора стал внезапно дико раздражать Джоко. Он схватил пустую бутылку и запустил ею прямо в приемник. Радио упало на пол, разбилось и затихло. Теперь ничто не нарушало одиночества Джоко.
Он закрыл альбом и отложил его в сторону. Что-то щекотало ему нос — он громко чихнул и расхохотался: «А ведь это мое последнее „апчхи“ на этом свете!»
Запустив руку под подушку, он извлек оттуда пистолет — прекрасное итальянское оружие с перламутровой ручкой, оружие, достойное только лорда. Оно как нельзя лучше подходило к данной ситуации.
В его памяти всплыл один давний эпизод. Он вспомнил, как на его зеркале в клоунской костюмерной нарисовали помадой картинку: из унитаза виднеются голова и плечи крошечного человечка, который тянется к ручке, чтобы спустить воду.
Трудно было не узнать этого человека: фрак, шляпа-котелок, улыбка до ушей…
Джоко коснулся своего нарисованного смешливого рта. Единственное, что осталось у него теперь, — это улыбка, и разве это само по себе не смешно?
Он мог бы спеть: «Смейся, паяц, над разбитой любовью!», мог бы прошептать: «Спокойной ночи, прекрасная Принцесса…», но вместо этого повторил фразу, что была написана под той картинкой:
— Прощай, жестокий мир! — и, сунув дуло пистолета в рот, нажал на курок.
Как только мистер Сэм ушел, Мара начала одеваться. Обычно Кланки приходила помочь ей, но тут она, как назло, куда-то запропастилась. Вдалеке послышались голоса, топот бегущих ног, но Мару никто не потревожил. Ее мысли блуждали. Как финансовый крах отразится на судьбе ее маленькой Викки? Уж не ошиблась ли она, так легко отказавшись от сен-клеровских миллионов? А может статься, и сам Эрл Сен-Клер погорел?