Марат многое взял от Руссо, как и от некоторых других своих французских предшественников — социологов. Но наиболее существенное отличие его книги от всех наиболее прославленных сочинений писателей Просвещения — в ее революционном духе.
«Цепи рабства» — это книга, на страницах которой уже чувствуется дыхание приближавшейся революции. Для Марата революция не гипотеза, не теоретически допустимое изменение общественного устройства, не сумма каких-то реформ или государственных преобразований. Это обязанность, долг народа, единственное средство, его спасения.
Марат не теоретизирует, не рассуждает по поводу революции; кажется, он не употребляет в своей книге даже самого этого слова. Но зато он обозначает в самых точных, можно даже сказать, будничных выражениях, как она должна действовать.
Марат хорошо знает, кто может и должен совершить революцию. Это народ. И советы, которые он дает о том, как успешнее провести вооруженное восстание, — это и есть решение практических вопросов революции.
В этой глубокой убежденности необходимости, спасительности вооруженного восстания как единственного средства избавления народа от цепей рабства, в сугубо практическом, трезвом, даже деловом подходе к конкретным задачам вооруженного восстания — своеобразие, оригинальность произведения Марата, отличавшая его уже тогда — в 1774 году — от всех остальных писателей передовой общественной мысли.
Марат представлял новое, более молодое поколение французской демократической общественной мысли. Когда был опубликован «Общественный договор» Жана Жака Руссо — произведение, оставшееся вершиной в идейно-политическом развитии знаменитого мыслителя, Марату было девятнадцать лет. В юности он уже овладел идеями, являвшимися последним словом передовой мысли восемнадцатого века.
Он продолжал свое идейное развитие в эпоху, когда классовые противоречия в стране все более обострялись и обретали такой накал, который едва ли можно было чем-либо остудить.
На его глазах завершалась затянувшаяся агония растленного режима Людовика XV, отдавшего страну на разграбление клевретам госпожи Дюбарри или ненавистного канцлера Мопу. Он мог слышать, как доведенный до отчаяния возраставшей нуждой и произволом абсолютистской власти народ роптал; как в столице Франции в 1771 году во множестве распространялись афиши с кратким, но грозным текстом: «Хлеба за два су, повесить канцлера или восстание в Париже».
До Марата доходили осторожно, на ухо шепотком передаваемые слухи о грозных крестьянских мятежах, вспыхивавших то здесь, то там в разных концах королевства. Он знал, что крамольные книги «вольнодумных философов», осужденные церковью и королевской властью, публично сожженные на площади палачом, затем переписываются от руки или зачитываются до дыр, что повсеместно появляются оскорбительные изображения всемогущего королевского канцлера Мопу или даже самого короля, что повсюду растет недовольство и что нет уже силы, которая могла бы его подавить или утишить.
Особенности личной биографии Марата, позволившие ему начиная с юношеских лет медленно проходить по всем этажам социального здания, идти вперед, видя перед собой все шире раскрывающиеся горизонты, также не могли пройти для него бесследно. За недолгий срок он увидел современное ему общество во всех его разрезах — в застывшей неподвижности тихого Невшателя, в бурном кипении, алчной погоне за наживой торгового Бордо, в разительных социальных контрастах, в сложной противоречивости великого города Франции — Парижа и, наконец, в учащенном, напряженном биении пульса мировой столицы — Лондона. Это помогло тридцатилетнему писателю, впервые взявшемуся за разрешение общественно-политических проблем, увидеть и понять социальные противоречия современного общества неизмеримо полнее, острее и глубже, чем видел и понимал их автор «Общественного договора» и «Эмиля», искавший пищи для своих размышлений в строгом уединении.
Как бы там ни было, но в обширной политической литературе шестидесятых-семидесятых годов восемнадцатого столетия «Цепи рабства» Марата остались произведением, конечно, не самым значительным, но, во всяком случае, в наибольшей мере проникнутым революционным духом.
Впрочем, автору это сочинение ни славы, ни даже известности принести не могло хотя бы потому, что оно было издано анонимно. Многим позже Марат писал, что, «как только работа моя была обнародована, поднялось всеобщее брожение». Вероятно, писательское тщеславие, которого не чужд был и начинающий автор, толкнуло его на преувеличения. Если «Цепи рабства» неизвестного писателя и произвели какое-то впечатление на участников политической борьбы в Англии, то оно не могло быть ни слишком сильным, ни продолжительным. С лета 1774 года развернулись события неизмеримо более важные и привлекшие к себе всеобщее внимание — американская революция, война за независимость тринадцати английских колоний в Новом Свете. Растянувшаяся на долгие годы освободительная война американских повстанцев приковала к себе взоры всей Европы и заставила забыть о многом, что волновало раньше.
Но если памфлет безвестного сочинителя, как и иная политическая литература избирательной борьбы 1774 года, был вскоре предан в Англии полному забвению, то для самого автора это сочинение имело очень большое значение. В нем Марат впервые определил систему своих взглядов по общественно-политическим вопросам. Это не были случайные и преходящие мысли. Замечательно, что философские и социологические взгляды Марата со времени «Цепей рабства» почти не подверглись изменениям. Конечно, жизнь ставила новые вопросы, в каждом следующем произведении появлялось нечто отличное не только по материалу, но и по его толкованию, в новой политической обстановке менялись политические взгляды Марата, в особенности его тактические взгляды. Иначе и быть не могло. Но система философско-социологических взглядов, сформулированная Маратом впервые в «Цепях рабства», оставалась на протяжении его последующей бурной революционной деятельности почти неизменной.
Уже в этом первом своем произведении, посвященном общественно-политическим вопросам, Марат предстал как смелый и решительный революционный демократ. Таким он и остался до последних дней своей жизни.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ПЕРЕД РЕВОЛЮЦИЕЙ
Прошло пятнадцать лет.
В Париже, на улице Старой голубятни, в просторной квартире жил и трудился уже немолодой — ему шел пятый десяток — известный врач и ученый, доктор медицины Жан Поль Марат.
В его приемной по утрам было всегда много народу. Люди разных возрастов, разных чинов и званий, и жители столицы, и прибывшие издалека, терпеливо ожидали, когда придет их черед. Пораженные самым тяжелым недугом с надеждой ожидали, когда откроются двери кабинета. Об этом докторе, приехавшем в Париж из-за границы, рассказывали самые удивительные истории; молва называла его чудесным исцелителем. Было известно, что доктор Марат возвратил зрение человеку, который более тридцати лет ничего не видел; это не было вымыслом досужих кумушек: имя этого человека было господин де Лилль.
Доктор Марат был не просто лекарь, а еще и ученый. Он применял совершенно новые методы лечения — он лечил электричеством.
Но, главное, у Марата-врача был зоркий, как бы проникающий во все глаз и тонкий слух. Диагноз он ставил быстро и безошибочно. Турский интендант дю Клюзе благодарил маркиза Шуазель за данный им совет пригласить к находившейся в опасном положении больной доктора Марата. «Этот просвещенный человек, — писал о Марате дю Клюзе, — …в один миг увидел то, что целому факультету удалось найти лишь после долгих наблюдений».
Из уст в уста передавали рассказ о том, как доктор Марат добился исцеления больной маркизы Лобеспин, состояние которой считалось безнадежным.
К доктору Марату обращались во всех тяжелых случаях как к единственному врачу, который может спасти жизнь, когда уже не остается никакой надежды. Господин Прево, главный казначей ведомства мостов и шоссейных дорог Франции, умолял спасти его жену и признавался, что возлагает на доктора Марата последние упования.