В половине восьмого ему передали доставленное почтой письмо. Оно было кратким: «Я из Кана. Ваша любовь к родине должна внушить вам желание узнать о замышленных там заговорах. Я жду вашего ответа».
Едва лишь Марат успел задуматься над прочитанным, поговорить со своим верным другом — Симонной, как в дверь позвонили. Это было около восьми вечера. Привратница гражданка Пен открыла дверь и узнала в вошедшей ту же молодую женщину, которая приходила утром. Привратница повторила ей то же, что было сказано утром Симонной: Марат тяжело болен, беспокоить его нельзя. Но юная посетительница настаивала, ссылаясь на важность, на необходимость беседы с Маратом.
Шум спорящих женских голосов донесся до слуха Марата. Перед его глазами было недавно прочитанное тревожное письмо. Он приказал впустить к нему посетительницу, так настойчиво добивавшуюся свидания.
К Марату вошла девушка в темном платье, с большой косынкой, по тогдашней моде, на груди. Она держалась уверенно, спокойно, просто. У изголовья ванны, прикрытой покрывалом, сидела Симонна. Ей показалось нескромным оставаться при разговоре, касающемся важных государственных тайн, и она вышла из комнаты, оставив посетительницу наедине с Маратом.
Девушка села на стул рядом с ванной, прямо против Марата. Она оставалась, как позднее в том призналась, совершенно спокойна.
— Так что же происходит в Кане? — спросил Марат.
— Там царствуют восемнадцать депутатов Конвента, действующих в согласии с департаментскими властями.
— Вы можете их назвать по именам?
Да, она могла их назвать. Она начала перечислять: Горса, Ларивьер, Бюзо, Барбару, Луве, Петион, Гаде, Салль и другие. Все это были жирондисты. Она не могла вспомнить лишь фамилии пятерых депутатов.
Марат принялся записывать имена. По ее словам, он сказал в это время: «Они не избегут гильотины».
Когда она вошла, когда она села напротив, когда между ними началась беседа, Марат своим пристальным, пронзительным взглядом смотрел в лицо, в глаза своей посетительницы. В ее лице ничто не дрогнуло, она выдержала этот взгляд. Взяв в руки перо, набрасывая бегло имена на бумаге, Марат должен был отвернуться на миг от своей собеседницы.
И в это мгновение — счет времени шел на секунды, на доли секунд — быстрым, почти неуловимым движением женщина скользнула руками по платью; в ее руке был уже нож, и, поднявшись, она с силой по рукоятку вонзила его в открытую грудь Марата.
«Ко мне, моя дорогая, ко мне!» — крикнул громко Марат, и голос его сразу же оборвался: он был сражен; кровь хлынула из раны ручьем.
Симонна, услышав этот ужасающий хриплый вскрик, сразу же поняла его страшное значение. «А! Мой бог! Его убили!» — закричала она, и ее голос поднял на ноги весь дом. В ту же минуту она увидела, как молодая женщина с бледным лицом, выбежав из ванны, стремительно бросилась к двери. Жанетта Марешаль и Лоран Ба, типографский рабочий, преградили ей путь и вместе с Симонной повалили убийцу на пол; затем Симонна кинулась к мужу.
Марат был мертв. Правая рука Марата с белым гусиным пером в сжатых пальцах бессильно свисала на пол. Марат лежал, откинувшись на покрытую белой простыней спинку ванны. Голова немного склонилась набок, из-под белой повязки выбивались пряди черных, гладких, слипшихся волос. Под черными волосами лицо казалось изжелта-белого цвета. Глаза были полуприкрыты тяжелыми веками, могло казаться, что взгляд еще скользил куда-то вниз. Губы были разомкнуты. Может быть, оттого, что глаза и рот были полураскрыты, в этом желто-белом лице, выражавшем неизъяснимую муку, было что-то детское и беспомощное.
Таким был мертвый Марат, как его запечатлела кисть Давида.
Квартира сразу заполнилась народом из соседних домов по улице Кордельеров; мужчины, вооружаясь на ходу чем попало, женщины, потрясенные горем, подростки, дети — все опешили к дому, где совершилось ужасное убийство. Узкая улица в короткий срок оказалась запруженной толпами санкюлотов. Подобно кругам по воде от брошенного камня, страшная весть мгновенно разнеслась по окрестным улицам, она потрясла Париж, она повсюду вселяла горе, смятение, гнев.
Полицейский комиссар секции французского театра Гейяр, с трудом пробравшийся сквозь толпу в дом Марата, едва сумел предотвратить расправу разгневанных людей над убийцей Друга народа. Под усиленной охраной она была доставлена и помещена в Тюрьму Аббатства; с нее был снят допрос.
Женщина, убившая Марата, именовалась Шарлоттой Корде. Ее полное имя было Мария Анна Шарлотта де Корде. Ей было 24 года и 11 месяцев. Она родилась в Сен-Сатюрнен де Линьерне, в родовитой, но обедневшей дворянской семье, была внучкой Корнеля, воспитывалась в аристократическом женском монастыре, затем большую часть времени жила в городе Кане. Эта девушка с сильным характером с детских лет мечтала в одиночестве о яркой жизни, о большом подвиге. Она грезила о великих свершениях, перед ее глазами стояла тень Жанны Д’Арк. Хотя она и говорила позднее, на суде, что росла республиканкой, но верить этому было нельзя; по своему воспитанию, по убеждениям она была роялисткой. Революция, развертывавшаяся в своем великом размахе, вызывала у нее ужас. Она находилась под влиянием Бугон-Лонгре, генерального прокурора департамента, жирондиста, после 2 июня пошедшего с оружием в руках против Парижа. По-видимому, их связывали и любовь и общность взглядов. Когда в Кан приехали бежавшие из-нод ареста жирондистские депутаты, она жадно внимала их воспламененному яростью красноречию, их подстрекательские речи она принимала за голос оскорбленной справедливости. Чаще, чем с другими, она встречалась с Барбару; в тюрьме она написала ему письмо.
На следствии и на суде она давала откровенные показания. Она спокойно рассказала о том, что приехала в Париж с единственной целью — убить Марата. Утром 13 июля она поехала в Пале-Рояль и купила там нож — столовый нож в чехле, с черной ручкой, обыкновенных размеров, стоимостью сорок су.
Когда ее спросили, как она убила Марата, она так же бесстрастно ответила:
— Я убила его ножом, купленным в Пале-Рояле. Я вонзила его ему в грудь.
— Когда вы наносили удар, хотели ли вы убить?
— Да, таково было мое намерение.
На вопрос о том, почему она убила Марата, Шарлотта Корде отвечала:
— Я знала, что он губит Францию. Я убила одного человека для спасения ста тысяч других. Кроме того, он скупал серебро. В Кане задержали одного человека, который покупал для него серебро.
Ее наивные ответы показывали, что она принимала все слышанное на веру. Она отрицала, что у нее были сообщники. В своей простоте она не понимала, что была лишь слепым орудием, послушной исполнительницей чужой и злой воли, незримо направлявшей все ее действия.
Еще за полгода до своей гибели Марат в статье против клики Бриссо — Гаде пророчески предупреждал: «Если я паду под ударами убийц, в руках друзей отечества будет нить; она приведет их к источнику».
От ножа Шарлотты Корде нить вела к старым беспощадным врагам Марата — к мятежному контрреволюционному подполью неистовой в своей ненависти Жиронды.
Весть о гибели Марата распространилась еще вечером 13 июля в Париже. Горе и ярость объяли население столицы. Люди покидали дома, выходили на улицы, собирались группами. Товарищи в великой борьбе, они ощутили потребность стать ближе друг к другу, почувствовать тепло дружеской руки в час общей скорби.
14 июля было воскресенье. Газетчики на улицах продавали «Публицист Французской республики, издаваемый Маратом, Другом народа, депутатом Конвента».
Марат был убит, но его голос еще продолжал звучать.
Ах, если бы Марат мог увидеть, с каким нетерпением, с какой жадностью люди раскупали в это утро его газету! Эти пахнущие типографской краской влажные серо-желтые листы, казалось, сохраняли еще тепло дыхания Друга народа. Газетчики выкрикивали: «Купите газету Марата!», «Последний номер газеты Друга народа!», «Последняя статья Марата!», «В последний раз!», «В последний раз!»
И эти простые слова: «В последний раз!», доходя до сознания, ранили сердца.
14 июля была годовщина взятия Бастилии, но народное горе заслонило и стерло праздник. Утром, несмотря на воскресный день, открылось заседание Якобинского общества. Лорана Ба заставили рассказать все ему известное, до мельчайших подробностей, о страшной гибели великого собрата якобинцев. Гнев и скорбь господствовали на этом собрании якобинцев, гнев против жирондистов, против презренной клики сообщников Бриссо, поразивших кинжалом самого чистого, самого благородного сына Франции.