За время моего отсутствия меня никто не хватился, и я был немало этому рад, так как уже дважды успел задать себе один и тот же вопрос: зачем я это делал? (А действительно, зачем?)
С чувством неподдельного облегчения я уединился в уборной и очень удивился, не обнаружив на морде следов драки. Лишь левая щека немного припухла, но это легко могло сойти за небольшой флюс. Склонившись над раковиной, я долго, до онемения держал голову под холодной водой, потом так же долго терся вафельным полотенцем и тупо глядел на выцарапанную на кафеле фразу: "НИЧЕГО ХОРОШЕГО ИЗ ТЕБЯ НЕ ВЫЙДЕТ".
А еще через полчаса я не выдержал - пошел к сестре Зое и попросил вколоть обезболивающее.
К обеду рука болела так, как никогда. Даже до госпитализации было легче. Все же задели мне руку, думал я с горечью. Впрочем, сам виноват. Под предлогом, что у меня поднялась температура (а так оно и было), я отпросился от похода в столовую, и меня оставили с Юмом, пообещав принести обед в палату. Я решил было отказаться, но Юм настоял, чтобы все обязательно принесли. Мою порцию он, конечно, не осилил бы, но вот второй стакан компота лишним ему не казался.
Когда все ушли, Юм как-то незаметно сменил тему разговора (мы говорили о компоте), и я не сразу обнаружил, что меня осуждают. Это быстро убило настроение, только-только начавшее поправляться при мысли, что ни меня, ни Павла еще никто не вызвал на ковер. Но до моего настроения Юму было мало дела. Он больше беспокоился о моем здоровье и о здоровье Павла. Ну и о ковре, на который нас должны были вызвать - он был уверен, что рано или поздно нас вызовут. Довольно долго и без пауз он вещал, каким образом сестричка, гнавшаяся за мной по коридору, отыщет меня и отведет к начальству, и как я буду там "экать и мэкать" и разводить руками, а начальство, покуривая сигареты, будет ухмыляться и переглядываться и в конце концов укажет в сторону гауптвахты, что за баней, и превращусь я там вместе со своей рукой в гниющий помидор, мягкий, слизкий и податливый. А Павел вообще с ума сойдет.
Я молчал, и поэтому Юм, наверное, решил, будто я раскаиваюсь. Тогда он принялся обстоятельно втолковывать, что в столовую мне теперь ни ногой, что послеобеденные прогулки тоже лучше прекратить, и что ежели сестричка та, отчаявшись меня найти, лично припрется сюда и будет проверять каждого по списку, я обязательно должен быть в строю, но одновременно и не в строю, а для этого нужно стоять в строю, но у открытой двери, и громко якнув, когда меня назовут, тут же скрыться в палате, юрко и незаметно, и желательно не показываться до самого утра...
- Зачем ты вообще это сделал? - спросил он, когда ему надоело говорить одному.
- Не знаю. Наверное, обостренное чувство справедливости.
- Ого, - сказал Юм. - А что думаешь насчет Марцелла?
Я ответил, что думаю насчет Марцелла, а заодно обо всех тех, кто верит в подобную чушь. Юм усмехнулся.
- Когда так говоришь, бывает ощущение, что ты абсолютно здоров.
- Я здоров, - заверил я. - Духовно - я здоров.
- То есть, по-твоему, девяносто процентов верующих - нездоровы?
- Я такого не говорил.
- Ты это подразумевал. Немного подумав, до такого несложно дойти.
- Я - не дохожу.
- Ты просто не включаешь логику.
- Логикой можно и танк обозвать трактором.
- А разве это не так?
- Не-а.
- А по большому счету?
- По большому счету трактор в болоте глохнет.
Некоторое время Юм косился на меня.
- С тем же успехом, - сказал он, - можно утверждать, что оба агрегата смогут наравне работать в поле.
Я не нашелся, что ответить. Было как-то неудобно спорить о таких вещах с человеком, которого долгое время считал пэтэушником. Желая поменять тему, я спросил, что он сам думает о Марцелле.
- Первым делом мне просто хотелось бы его увидеть, - ответил Юм.
- Ничего интересного, - сказал я. - Маленький, бледный, с оттопыренными ушами и впалой грудью. И голос писклявый, как у девчонки.
- Так еще больше хочется его увидеть, - сказал Юм.
- Ничего интересного, - повторил я. - Даже глупо как-то: стоишь, пялишься на него и потихоньку приходишь к мысли, что сам себе лапшу на уши вешаешь.
- Это не так уж плохо, - заметил Юм. - Главное, чтобы посторонние не вешали.
- Вот поэтому я это и сделал, - сказал я.
Юм усмехнулся.
- А говорил: чувство справедливости...
- Хм... И это тоже.
Мы немного помолчали. Потом Юм сказал:
- А ведь Павел хотел привести его ко мне.
- Знаю. Но это была плохая идея.
- Еще бы.
- И не потому, что все это чушь.
- А почему?
- Представь, что было бы, если б Марцелл все же пришел, но ничего у него не вышло бы. Знаешь, что такое гнев униженных и оскорбленных?
- Догадываюсь.
- И я вовсе не про тебя говорю.
- Вот спасибо.
- Не за что. Случись такое, не я, а они бегали бы сюда и били бы всем морды.
Юм осторожно потрогал свои больные бока.
- Думаю, до такого не дошло б, - проговорил он, скривившись.
В коридоре послышались шаги и женские голоса. Потом дверь открылась, и две поварихи внесли обед. Палата наполнилась шутками и смехом. Равнодушно справляясь о нашем здоровье, поварихи быстренько управились со своими обязанностями и, наспех пожелав приятного аппетита, ушли к соседям. На тумбочках остались лежать два подноса с рисовой кашей, хлебом и компотом. Аромат горячей каши, в которой медленно таял кусочек сливочного масла, ударил по носу, и я понял, что есть все же хочу. Но прежде чем мы приступили к обеду, Юм, кряхтя, поднялся, приблизился и чокнулся со мной стаканом компота.