Но при всех этих рассуждениях, тем не менее, Марджори не могла найти для себя хотя бы чуточку надежды. Истина состояла в том, что она была порядочной еврейской девушкой. Двадцатое ли столетие или какое иное стояло на дворе, порядочная еврейская девушка должна была выходить замуж девственницей. Это был именно тот угол, в который она была загнана. Строго говоря, порядочный христианской девушке тоже полагалось быть девственницей в этом случае; именно поэтому невесты одеваются в белое. Она даже не могла винить свое еврейское происхождение за эту ловушку.
Они зашли в кафе. Выпили по одной, затем повторили. Он почти не говорил, только держал ее за руку и смотрел на нее преданным взором, иногда нежно бормоча что-то неразборчивое. У нее была полная возможность начать разговор, но она не могла.
Затем, в самый неподходящий момент, когда перед ними поставили заказанные блюда, она выпалила все залпом, захлебываясь и обжигаясь своими словами.
На этом их вечер закончился. Он остался любезным с ней, но был уничтожен. Ей никогда не приходилось видеть такой перемены на лице человека; за несколько минут выражение счастья сменилось глубокой меланхолией. Ни один из них не мог есть. О ее увлечении Ноэлем он не проронил ни слова. Как будто она ему ничего не рассказывала. Когда тарелки унесли, он корректно и вежливо спросил, не хочет ли она кофе, или коньяку, или чего-нибудь еще. Потом он отвез ее домой, не проронив по дороге ни слова. Это возвращение домой она помнила долгие годы как самые тяжелые минуты в своей жизни. Ей казалось, что ее, истекающую кровью, везут в больницу.
Проведя ужасную ночь, она позвонила ему на следующий день рано утром. Ответила его мать, озабоченная и возбужденная. Его не было ни дома, ни на работе. Он уехал, оставив краткую записку, что очень устал и хочет отдохнуть с неделю где-нибудь в горах. Но он не оставил ни названия отеля, ни даже города, куда уехал. Ради всего святого, спрашивала его мать, что случилось? Они поссорились? Задавая этот вопрос, ее мать не смогла скрыть нотки радости в своем голосе. Марджори ничего толком не ответила и положила трубку.
Прошло три дня. Его мать звонила каждое утро и каждый вечер и спрашивала, не знает ли Марджори что-нибудь о нем. Все это вкупе с траурными лицами ее родителей, с их беспокойством и невысказанными вопросами становилось невыносимым. Однажды Марджори встала рано утром, оставила своим родителям очень похожую записку и уехала в Лэйквуд, курорт в Нью-Джерси, в двух часах езды от города. Для Лэйквуда время было выбрано явно неудачно. В гостинице не было ни одного постояльца; город тоже опустел. Заняться было нечем, как только ходить в кино, читать да бродить по берегу озера. Марджори перечитала все журналы, газеты и книги, которые она смогла найти, не понимая ни единого слова. Она как в бреду провела в гостинице шесть дней. Какое-то время спустя она не могла вспомнить ни малейшей подробности, чем она занималась эти шесть дней, они пропали из ее памяти, словно при амнезии. Марджори приехала домой совершенно простывшая, с высокой температурой. Она почти ничего не ела и потеряла в весе двенадцать фунтов. Марджори вернулась оттого, что ей позвонила ее мать (она оставила свои координаты).
— Он приехал и звонил тебе сегодня утром. Тебе лучше вернуться домой.
— Как он говорил?
— Я не знаю. Возвращайся домой. — Миссис Моргенштерн все это было явно не по нутру.
Когда Марджори приехала домой, она не послушалась мать, настаивавшую, чтобы дочь немедленно легла в постель, а позвонила Милту на работу. Было около четырех часов, стоял сырой снежный день, начинало темнеть. Милтон отрывисто и холодно произнес, что хотел бы встретиться с ней ненадолго и как можно скорее.
Не переодеваясь с дороги, с высокой температурой, она пошла к центру города и встретилась с ним в полутемном баре недалеко от его работы. Естественно, это снова был бар; всегда все самое важное происходило у нее в барах. Он уже сидел за столиком, в дальнем темном углу.
Они поздоровались, заказали коктейли, потом последовало долгое молчание. Она выглядела плохо, он еще хуже. За считанные дни он состарился. Лицо его было бледным, покрылось морщинами, имело какое-то жалкое выражение. Он молча смотрел ей в лицо, а она чувствовала себя, как на эшафоте. Когда он наконец заговорил, то произнес с горечью и угрюмо:
— Я люблю тебя.
Он раскрыл коробочку и поставил ее перед ней. Она ошеломленно смотрела на, как ей показалось, самый большой в мире бриллиант.
Ей повезло, что они сидели в темном углу, потому что она склонилась головой к столу и горько зарыдала. Она плакала долго, изливая со слезами страдания и позор, пока он смущенно не вытер рукой слезы с ее лица.