Да, я по-прежнему одержима этой мечтой или тропизмом, или как там это называется. И я по-прежнему говорю: ты еще придешь в день моей премьеры ко мне за кулисы просить у меня прощения.
Тебя, впрочем, наверняка позабавит, что на любовном горизонте у меня появился некий доктор Шапиро. Есть в этом какой-то фатализм, хотя зовут его Моррис, а не Макс. Я рассказала ему о твоей дежурной шутке. А он, дурак, предложил поменять имя на Макса. Но не волнуйся, твои предсказания не сбываются. С доктором Ш. не соскучишься (мы с ним только танцевали), но я все еще Марджори Морнингстар, если только, не приведи Господи, наш приятель-врач не раздобудет где-нибудь белого коня и не увезет меня. С него станется. Ну а ты, подлец, радуйся жизни. Не пей слишком много текилы, не то проснешься однажды ясным солнечным утром и обнаружишь, что женат на толстой, как бочка, сеньорите со здоровенными ножищами. Печальный будет конец для Чародея в Маске!»
Когда дело дошло до подписи, она долго думала. Наконец написала: «Искренне твоя», но на бумаге это выглядело глупо и намекало на уязвленную гордость. И она переписала вторую страницу письма — и только ради того, чтобы написать в конце: «С наилучшими пожеланиями!»
Марджори оставила письмо на столе и пошла спать. Утром она не знала, отправлять его или нет. Знала только, что самое разумное было бы выбросить письмо Ноэля и никогда больше не писать ему. Но шпилька по адресу доктора Шапиро казалась очень остроумной даже при свете дня. Письмо она отправила.
В тот же день пришло отпечатанное типографским способом приглашение на выпускной акт в колледже Уолли Ронкена, к нему была приложена записка на листке из блокнота: «Не считай это приглашением на свидание. Просто приходи. Пожалуйста».
Марджори захотелось увидеть беднягу Уолли в шапочке и мантии, и она пошла на торжественное собрание. К ее удивлению, он выступал с приветственной речью и получил малый приз за научную работу по французскому языку. На трибуне он выглядел бледным, страшно серьезным и не таким юным, как раньше. После собрания Марджори подошла к нему и пожала руку. А его сестра в это время возилась с миниатюрным «кодаком». Родители и сестра, казалось, удивились.
— Я горжусь тобой и уверена, что твоя семья тоже.
— Рут, щелкни нас с Мардж, — сказал Уолли. — Одну на память, хочешь, Мардж?
Не успела она что-нибудь сказать, как он обнял ее за талию и развернул перед объективом фотоаппарата. Сестра с недовольным видом щелкнула затвором.
— Итак, ты навеки себя скомпрометировала, — сказал Уолли.
— Пришли мне фотокарточку. Я с гордостью стану показывать ее своим внукам, — проговорила Марджори.
Снимок пришел как раз тогда, когда она собиралась в Слипи-Холлоу. На обороте было написано: «Всемирно прославленная актриса накануне ее восхождения к славе. Личность странного мужчины в студенческой форме, в очках и с длинным носом не удалось установить даже после самого тщательного расследования».
Она рассмеялась и бросила карточку в шкатулку из палисандрового дерева, где хранила свои любимые сувениры. Она собиралась черкнуть ему в ответ записку, но забыла.
В середине июня Марджори получила размноженную на ротаторе брошюрку-инструкцию из театра «Рипль Ван Винкль», которая содержала неприятный сюрприз. Там было полторы страницы туманного словоблудия начет денег, но все сводилось к тому, что Марджори придется платить пятнадцать долларов в неделю за комнату и стол. В конце лета, если позволит выручка от спектаклей, все эти деньги на содержание ей вернут, да еще с премией, сумма которой будет зависеть от того, как она себя покажет. Кэтрин Хэпберн, отмечала брошюрка, заработала премию в семьсот долларов, когда она была еще никому не известной актрисой.
Мысль о том, что придется просить родителей давать ей пятнадцать долларов в неделю, повергла Марджори в ужас. Но вечером за обедом она сумела выдавить из себя эту просьбу. Родители посуровели, затем мистер Моргенштерн с той мечтательной улыбкой, которая лишь изредка появлялась на его лице, протянул руку и похлопал Марджори по ладони.
— Ради Бога, не смотри так виновато. Это нас не разорит.
— Ах, папа, я чувствую себя такой никчемной, зависелась я на вашей шее.
— Все образуется.
— Я все отработаю, я верну эти деньги. Даю слово. Я отдам вам премию.
— И в самом деле, а вдруг ты принесешь домой семьсот долларов, как Кэтрин Хэпберн?
— Если она вытянет все лето, — заметила миссис Моргенштерн.
Итак, Марджори отправилась в театр «Рипль Ван Винкль». И вот однажды, в невыносимо душный августовский день, она со всеми своими пожитками появилась в квартире Моргенштернов, потная, уставшая и грязная. Даже не поздоровавшись с матерью, она заперлась у себя в комнате. За обедом она выглядела посвежевшей и элегантной. Но кипела непонятной яростью и время от времени заходилась кашлем. На вопросы о работе в летнем театре и причинах возвращения домой Марджори отвечала односложно и маловразумительно. Пару дней она продолжала хранить угрюмое молчание и почти все время валялась на кровати в халате, читала и дохала. Кашель ее постепенно проходил, чего нельзя было сказать о хмуром настроении.
А облегчила она, наконец, душу перед никем иным, как Уолли Ронкеном. Уолли приехал из «Южного ветра» проводить родителей в Европу. Ему надо было скоротать вечер, раз он остался один в городе. Уолли взял и позвонил от скуки родителям Марджори спросить, как она там, а вместо этого столкнулся с ней самой. Она с радостью приняла его приглашение пообедать.
— Меня до сих пор от злости всю трясет, — поведала она ему. — Даже говорить об этом не могу. — Они сидели в небольшом дорогом ресторанчике в районе театров. — Я знаю, что ты, должно быть, думаешь и что наверняка думают мои предки, — будто сбежала вся в слезах домой, потому что работа оказалась слишком тяжелая и роли мне достались далеко не главные.
Уолли торжественно провозгласил:
— Мардж, я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы так думать.
Со злостью покосившись на него, она продолжала:
— Впрочем, меня мало интересует, что обо мне думают. Но ты поверь, я торчала там еще не одну неделю — хотя стало уже ясно, надо это дело бросать, — просто потому, что не хотела, чтобы про меня так говорили. Я собиралась вытянуть сезон, чего бы это ни стоило. Но в прошлое воскресенье приехал Моррис, и когда…
— Моррис? Это для меня новое имя. Что за Моррис?
— Ты что, Морриса не знаешь? Это замечательный парень, врач — с чего это у тебя лицо так вытянулось, Уолли? Это совсем не то, о чем ты подумал. И вообще пора тебе стряхнуть с себя эту напускную хандру. Ты уже вырос из роли воздыхателя Марчбэнкса.
— Неужели? А ты становишься слишком юной для Кандиды.
— Спасибо. Пожалуй, мне не хватает таких комплиментов. Ну да ладно, слушай, Уолли. Я в этом «Рипль Ван Винкле» ишачила, как не знаю кто. Спроси кого угодно из ребят, которые были там. Я вкалывала ночи напролет, костюмы шила, плотничала. Оказалось, я на удивление ловко орудую молотком и пилой. Никогда не узнаешь, на что ты способен, пока не попробуешь.
Уолли сморщил свой длинный нос.
— Молотком и пилой? Ты?
— Дорогой мой, в «Рипль Ван Винкле» я в основном ставила декорации. А еще сколачивала двухъярусные койки, ремонтировала крышу, когда она стала протекать, и все такое прочее.
— Мардж? У них что, мужчин не было?
— Не говори со мной про мужчин, Уолли. Были. Актеры. Не актеры, а недоразумение. Клянусь, Уолли, если они актеры, тогда павлин — не павлин, а верблюд. Думаю, силы у них уходят на то, чтобы сделать себе пробор на голове. А девушке полагается падать в экстазе к их ногам, если кто-нибудь из них спросит, который час. В «Рипле» на каждого мужчину приходилось по четыре девицы. Может быть, так во всех летних театрах заведено, не знаю. Ах, да, о чем я говорила? Да, я пахала как проклятая, вот так-то, у меня все руки в мозолях и волдырях, я там совсем не спала, но ты не думай, мне нравится работать над декорациями и костюмами. Я люблю все, что имеет хотя бы отдаленное отношение к театру, но все хорошо в меру…
— Так там и другие девушки были, наверно? Почему же только тебя так навьючили работой?
— Почему только меня? Кроме меня, там еще две девчонки были. Такова дьявольски умная система Клиффа Раймера. Она у него отработана на славу. Он из девушки всю кровь до последней капли высосет, если у этой девушки действительно есть желание играть. Ребят он почти не трогает. А девчонок он, по-моему, ненавидит. Встанет бывало рядом и смотрит, как мы сколачиваем настил в самую жару: две девчонки в грязных, потертых джинсах и в лифчиках, пот ручьем льется, волосы патлами свисают, ведьмы в общем, а он стоит себе, смотрит с таким выражением лица, как у мальчишки, который отрывает крылышки у бабочек… Он у тебя под носом главной ролью трясет, дразнит, понимаешь? Главная роль в одном из сентябрьских представлений. Для меня, к примеру, это Элиза в «Пигмалионе», моя старая коронная роль, они его в День труда ставят. Другую девчонку они тоже держали на крючке, заманивали ролью Анны в «Анне Кристи». Естественно, если ты думаешь, что у тебя есть шанс, будешь ужом извиваться, чтобы угодить Клиффу Раймеру. Ты уж и умереть готова, только бы ему понравиться. Вот и ишачишь, улыбаешься, ходишь с гордо поднятой головой, соглашаешься на немые роли, корячишься, сооружаешь декорации, с милой улыбкой продаешь билеты, а по ночам там холод ужасный, должна тебе сказать, в сарае в этом, в Слипи-Холлоу, в вечернем-то платье. Я там такой кашель заработала, просто не можешь себе представить. На сцену меня из-за этого кашля, конечно, не выпускали, а от обязанностей плотника, разумеется, не освободили. Молотком и пилой можно и между приступами кашля махать. А мистер Раймер доволен, обронит одно словечко насчет Элизы — и ты счастлива.