Цели своей возвышенной
Я достигну со временем…
Эта песенка звучала в мозгу Марджори, когда ее мать застегивала на ней подвенечное платье в «Золотой комнате» гостиницы «Пьер», менее чем за час до свадебной церемонии. Она так нервничала, что эта песенка, однажды придя на память, теперь постоянно крутилась у нее в голове. Марджори держала фату высоко, приподняв ее обеими руками, чтобы она не мешала матери застегивать на спине платье; и, стоя так, с поднятыми руками, она стала мурлыкать эту песенку, а потом напевать ее, не отдавая себе отчета в том, что именно она напевает.
Цели своей возвышенной
Я достигну со временем…
Спустя несколько мгновений она услышала саму себя и тихонько рассмеялась. Именно так она держала руки на сцене в Хантер-колледже, пережив свой первый сценический успех в роли Микадо. Нервное напряжение в те уже полузабытые мгновения накрепко связало эти слова и мотив с высоко поднятыми вверх руками. Спустя шесть лет — как теперь казалось Марджори, это были лучшие годы ее жизни — та давняя связка все еще была в ее памяти. Но как же теперь все изменилось!
— Что ты смеешься? Я щекочу тебя? — спросила мать.
— Нет, ничего, мама, просто пришла на память старая шутка… Поспеши, ради Бога, уже давно должен был прийти фотограф.
— Успокойся, дорогая. Времени хватит.
И во время фотографирования, и во время последних напоминаний распорядительницы этой священной церемонии о том, как себя вести и что говорить, во время напутственных объятий ее взволнованной матери и ее улыбающегося отца, удивительным образом помолодевших и похорошевших в своих новых парадных одеждах, ее брата, побледневшего и напряженного в его первом цилиндре, в белом галстуке-бабочке и во фраке, ее всхлипывающей свекрови и непрерывно шутящего и курящего свекра — все это время слова песни звучали в ее памяти… «Цели своей возвышенной я достигну со временем…» Они разом прекратились, когда свадебное шествие тронулось и она услышала орган, далеко внизу, в зале, игравший свадебный марш.
Конечно, во время ее свадьбы играл орган. И было два кантора, красивый юноша и представительный седобородый мужчина, оба в черных шелковых одеяниях и черных шапочках с черными помпонами. Был здесь и хор певчих из пяти сладкоголосых подростков в белых одеждах и в белых шапочках с белыми помпонами. И был широкий ковер из белых лилий, закрывавший помост, декорированный зеленью и белыми розами. Все это было залито морем огней, здесь крутились кинохроникеры и просто фотографы. На помост вела украшенная розами лесенка, по которой Марджори должна была подняться; у входа с лесенки на помост вздымалась совершенно бессмысленная, но вполне импозантная арка, вся украшенная розовыми розами, под которой она должна была пройти на помост. Перед помостом стояли ряды позолоченных кресел, на них сидели пять сотен почетных гостей, а за ними теснились просто любопытные, прочитавшие объявление в «Таймс» и знававшие жениха и невесту. После церемонии их всех ожидало шампанское, кто столько мог выпить, и горячие закуски без ограничений. Затем намечался ужин из десяти блюд, начинающийся с импортной лососины, продолженный редкостной величины и нежности ростбифом и заканчивавшийся мороженым в пылающем шерри-бренди. Не были забыты и оркестр из семи инструментов, море шампанского, поздний ужин в полночь и танцы до утра.
Это была свадьба по первому разряду, организованная компанией Лоуенштайна, лучшая свадьба, которую только можно было организовать. Все это обошлось в шесть с половиной тысяч долларов, включая чаевые. Марджори и ее жених обсуждали накануне вопрос о свадебном подарке от ее отца: он предложил им сделать его деньгами, которые откладывал для этой цели более двадцати лет. Они приняли это предложение, и все четверо родителей остались довольны. Очевидно, именно этого решения от них все ждали.
Марджори стояла перед закрытым пока, украшенным розами выходом к началу лесенки, рядом с ней стояла вспотевшая распорядительница. Марджори слушала музыку, под которую свадебная процессия заполняла зал. Она не могла ничего видеть сквозь источающий густой аромат покров из роз, но она знала, что сейчас происходит. В свадьбе по высшему разряду компании Лоуенштайна — а только в такой свадьбе был предусмотрен украшенный розами вход — сперва все гости заходили и занимали свои места; затем появлялась невеста и в величественном одиночестве спускалась по украшенной цветами лестнице, а ее отец ожидал у подножия. Затем он должен был взять ее под руку и возвести на помост. Марджори несколько раз наблюдала это пышное зрелище на бракосочетаниях других девушек. Накануне, во время репетиции, ее забавляла любительская театральность всего этого. И одновременно втайне ей нравилась идея такого пышного выхода. Она только боялась, что может запутаться в шлейфе свадебного платья и свалиться головой вниз с лестницы. Но распорядительница заверила ее, что каждая из невест боялась того же самого и ни одна из них не запуталась.
Музыка замолчала. Значит, все были на своих местах: четверо родителей, раввин, Сет в качестве шафера и Натали Файн в качестве подружки невесты. До Марджори доносился сдержанный шум разговоров гостей. Она вздохнула, крепко сжала небольшой букет из белых орхидей и лилий и взглянула на распорядительницу.
Невысокая раскрасневшаяся от волнения женщина осмотрела ее с ног до головы, поправила шлейф платья, велела держать букет точно по центру талии, поцеловала ее и кивнула позевывающему служителю. Тот потянул веревку. Половинки выхода раскрылись, и собравшимся предстала Марджори, стоявшая под аркой из светло-розовых роз в ярком круге света.
Из уст гостей вырвался единодушный вздох восхищения. Орган заиграл «Вот грядет невеста». Медленно и размеренно, в темпе музыки Марджори двинулась к подножию лестницы.
Возможно, причиной слез у нее на глазах был луч яркого света, сопровождавший ее в пути, но не исключено, что они появились и от волнения. Она сморгнула их, радуясь тому, что под вуалью они не так видны. Сквозь слезы она смутно видела сидящих в зале перед помостом гостей. Их лица были обращены к ней. Во взгляде каждого было только одно выражение: остолбенелое восхищение.
Марджори была необычайно красивой невестой. Говорят, что невеста всегда красива, и правда, девушка редко выглядит лучше, чем в этот момент своей славы и перехода в новую ипостась, в фате и в белых одеждах; но и даже среди побывавших в этом зале невест Марджори выделялась своей красотой. Многие годы спустя распорядительница церемоний в фирме Лоуенштайна говорила, что самая красивая из всех невест, которых ей приходилось видеть, была Марджори Моргенштерн.
В зале среди гостей она узнала Голдстоунов, сидящих в предпоследнем ряду кресел; и Машу и Лау Михельсонов, и Зеленко, и тетю Двошу, и дядю Шмулку, и Джеффри Куилла, и Морриса Шапиро, и Уолли Ронкена — знакомые лица и множество других, не все из которых она могла различить, заполняли зал. Сделав еще два или три шага, она увидела в одном из последних рядов стоящих мужчин в темных костюмах и празднично одетых женщин высокого блондина в коричневом твидовом пиджаке и серых широких брюках. Он держал переброшенным через руку старое пальто из верблюжьей шерсти. Марджори даже не знала, что Ноэль Эрман был сейчас в Соединенных Штатах; но он приехал, чтобы присутствовать на ее бракосочетании. Она не могла различить выражение его лица, но у нее не было никакого сомнения в том, что это именно Ноэль.
Она не споткнулась и не сбилась с ритма; она продолжала свое размеренное шествие. Но тотчас же после этого, как если бы перед каждым светильником в зале поставили зеленый светофильтр, она увидела все происходящее другим взглядом. Она увидела безвкусную имитацию священных понятий, мещанскую пышность обстановки, сдобренную вульгарной еврейской сентиментальностью. Украшенная розами арка у нее за спиной была смешна, засыпанный цветами помост впереди — абсурдным, жужжание кинокамеры раздражало, а суетящиеся и щелкающие своими аппаратами фотографы казались цирковыми клоунами. Громадный бриллиант на правой руке кричал всем и каждому о своей вульгарности; она ощутила это всем существом и постаралась прикрыть его пальцем. Ожидающий ее у помоста жених был не преуспевающим врачом, но преуспевающим юристом; как и напророчил Ноэль, у него были усики; с дьявольской проницательностью Ноэль даже угадал начальные буквы его имени и фамилии. А что до нее — она была Ширли, принимающая судьбу Ширли и идущая сейчас в ореоле безвкусной дорогостоящей славы.