Как вскочили тут, поднялись бояре думные и давай толкать Баяна из гридницы… Привели пред светлые очи Владимира певца славянского, соловья свет Будимировича[29]. Поклонился соловей князю Владимиру и начал величать его бархатным голосом:
Так пел певец, и все ему внимали, и князь с улыбкою рог турий[30] выпивал…
Глава третья. Песня Баяна, или Думка и кручинка
Минута скорбного воспоминания! Зачем вызывать тебя со дна души, затаившей тебя с любовью?.. И к чему?
Вышел из гридницы великокняжеской заморской Баян и направляет шаги к растворенному окну, что видится при свете луны, в другой половине дворца княжеского. То опочивальня[31] любимой супруги Владимира Красного Солнышка, Рогнеды прекрасной… Не спится Рогнеде на ложе пуховом, сны смутные тревожат воображение княгини страшными думами, и она оставляет роскошное ложе свое и, облокотившись на окно, любуется бледным месяцем, что плывет, словно лебедь, по поднебесью. Подходит Баян к растворенному окну и, севши под ветвями серебристого тополя, погружается в думы заветные… Между тем над княжеским теремом что-то недоброе совершается… по черепитчатой, узорчатой кровле прыгает сорока зловещая и, подскакавши к израсчатой трубе, с кем-то речь начинает человеческим голосом:
«Эй! Еге!» – щебечет сорока. – Нелегкой, что ты заспался?.. Выгляни сюда хоть на минутку – дело есть!»
В трубе послышался шорох, над трубою, в темноте блеснули два глаза, словно два раскаленные угля, и сиповатый голос проговорил:
«А! Ведьма! Это ты здесь, что пронюхала нового? Говори скорее, спать хочется… где летала, где что узнала?..»
«Ах ты, соня, соня! – щебечет сорока. – Не знает, что под одной кровлей делается… Слушай, соня, что я расскажу тебе…». – И сорока начала щебетать Нелегкому что-то чудесное… В это время ветер сильнее подул с полуночи и заглушил слова ее… Долго щебетала ведьма и перестала…
«Ладно, ладно! – просипел Нелегкой, выслушавши слова ведьмы. – Начинай дело как знаешь, сделайся думкой-невидимкой, сядь на открытое чело Баяна вещего и нашепчи ему что ведаешь, потом перелети кручинкой-невидимкой на грудь княгини-красавицы и зажги сердечко ее горьким воспоминанием, а я пока пойду сосну, не я в деле, не я и в ответе…»
Пропали сверкавшие над трубою два огонька, зашумело в трубе, и Нелегкой провалился… а сорока скачет по черепичной кровле… Скакала, скакала да вдруг как ударится головою о черепицу и стала думкою-невидимкою[32]; слетела думка-невидимка с кровли на тополь серебристый, повеяла с тополя ветерком перелетным, разбросала, рассыпала кудри Баяновы, а сама села к нему на самую маковку да и давай что-то нашептывать… Пробудился Баян от раздумьица, схватил свой златострунный струмент, пробежали привычные пальцы по сладкозвучным струнам, и запел он сильным, могучим голосом… В это время окно, под которым сидел певец, стукнуло… то Рогнеда слушает песню Баянову…
30
32
Чтобы впоследствии избегнуть выходок и нападения Гг. Рецензентов, я сознаюсь заранее, что в настоящем сочинении я подражаю А. Ф. Вельтману. Кто читал прекрасные творения этого известного автора, то уже догадался, что я подражаю, но с каким успехом подражаю – это дело другое!..