Остается передать слово Лорану Ангару, который подробнее расскажет о мемуарах королевы.
ВВЕДЕНИЕ. ЧАСТЬ 2
Последним образом французского XVI века для потомков, наверное, могла бы быть резня Варфоломеевской ночи, настолько она была ужасной и столько в ней было насилия, ставшая острой болью для обеих враждующих сторон – католиков и протестантов. Во вдохновенных исторических романах, столь дорогих сердцу романтиков XIX века, с удовольствием показана растущая ненависть католических дворян к так называемой реформатской религии, а также к отдельным личностям, творившим тогда историю Франции. В результате родились легенды, даже мифы, пропитанные кровавыми и жестокими картинами. Эти вымышленные истории (к сожалению?) и утвердились в нашей памяти. Знаменитые мужчины и женщины, захваченные бурей религиозных войн, увидели себя наряженными в костюмы палачей и убийц. В этих маскарадных костюмах они утратили свое истинное лицо и зачастую, благодаря избыточной страстности авторов, стали мифическими героями.
Так, у известного историка Жанин Гаррисон о королеве Маргарите можно прочесть странные вещи: это «ветреница» [148], «прожигательница жизни» [149], которая «бросается в чувственное приключение с [...] Генрихом де Гизом» [150] и «предается запретным наслаждениям [со своим братом Генрихом Анжуйским], причем тот с удовольствием ее унижает» [151], а ее «Мемуары», – пишет тот же автор, – «отличаются редкостной фривольностью [152]. Прикрывшись вымыслами, потомки слишком быстро отказались от мысли (заново) открыть личность Маргариты с помощью ее сочинений, [233] как собственно «литературных», так и интимных [153] («Мемуаров», корреспонденции и др.). Последние представляют собой, и в этом больше не приходится сомневаться, важное свидетельство для историков, но с недавних пор они интересуют также литературоведов. Так, Владимир Шишкин, историк этого периода, через посредство настоящего русского перевода «Мемуаров» Маргариты де Валуа предлагает историческое прочтение событий. Я хотел бы, наряду с ним, представить литературный взгляд на это блистательное произведение последней представительницы рода Валуа-Медичи – королевы Маргариты де Валуа, «настоящей королевы Возрождения» [154].
Литературный мир во времена последних королей рода Валуа постоянно находился в движении, и от королевы Маргариты, последнего отпрыска этой старинной семьи, ставшей центром его притяжения, получил новый импульс для развития «bonae litterae» [изящной словесности (лат.)]. С конца XVI века наблюдается культурный и интеллектуальный перелом. Как отмечает Марк Фюмароли, этот перелом – «константа французской культуры Старого порядка, и он никогда не был таким глубоким, как при Генрихе IV и Людовике XIII. К «кризису дворянства шпаги», начавшемуся после гражданских войн, добавился кризис придворной культуры, искавшей свою идентичность после смены династии. При последних Валуа и до великих беспорядков конца XVI века придворные гуманисты пытались, часто успешно, быть связующим звеном между высшим дворянством, эволюция которого происходила в королевском окружении, и ученой элитой дворянства мантии. Знатные дамы и кавалеры могли благосклонно принимать Ронсара, следить за работами академий Баифа и Пибрака. Эти связи были разрушены долгим династическим кризисом, а также окружением короля – солдата и провинциала, каким был Генрих IV» [155]. [234]
Постепенно вся придворная и интеллектуальная жизнь вышла из-под королевского влияния. Исчезновение просвещенного общества при короле освободило место более узким объединениям, которые создавали женщины и которые возникали в частных особняках, кружкам, участники которых обнаруживали, что все еще грезят о гуманизме двора. Позже таких объединений стало больше, и эта мода, по многим причинам, коснулась нашей мемуаристки. Сначала в Юссонском замке [156], во время ее изгнания, а потом, с 1605 года, в Париже, в ее дом на улице Сены. Эти встречи аристократов и литераторов формировали взгляды знатных дам и открыто содействовали распространению новых сочинений, проникнутых ностальгией и гуманистическими идеалами. Тогда-то Маргарита де Валуа стала меценаткой, а значит, покровительницей словесности. «В этом новом облике изящного общества, – пишет Эвелин Беррио-Сальвадор, – можно усматривать реакцию просвещенных умов, которые, не находя при грубом дворе очарования остроумных бесед, укрылись в частных особняках» [157]. Маргарита взяла на себя роль дирижера этой «консерватории пошатнувшегося мира» [158], в которой «учтивость, которую там культивировали, литература, которую там ценили, идеи, которые там исповедовали, все больше приходили в противоречие с нравами и событиями своего времени» [159]. Но не следует забывать, что книжная культура Маргариты де Валуа имеет более позднее происхождение, восходя к тем временам, когда одиночество и скука в стенах крепости Юссон сочетались у нее с чтением и писательством. В «раннем детстве», когда ее растили вместе с братьями, она получила простое образование: они жили, пишет она, «скорее направляемые Природой, подобно растениям и животным, но не как здравые люди, подвластные разуму» [160]. Однако было бы [235] необоснованно утверждать, что всю эту культуру она обрела в своей позолоченной тюрьме [161]. В ее детстве первенствовали игра и беседа, несомненно, сформировавшие ее критический ум и привившие ей также вкус к прекрасному [162]. В этом отношении показательна одна из первых сцен «Мемуаров». В эпизоде, когда Генрих II, ее отец, просит ее выбрать между двумя предложенными претендентами, мемуаристка заново придумывает саму себя и вкладывает в уста юной Маргариты объяснение этого выбора, похоже, весьма удивившего короля. Словами [163], переданными прямой речью, близкой к театральному диалогу, она просто отвечает отцу на вопросы этого диалога и обосновывает свое решение безупречными аргументами. Таким образом, этот выбор порождает живую и продуманную речь. А мы знаем, как важна была для королевы Маргариты аристократическая беседа и майевтика, начиная с ее первого длительного пребывания в Нераке и до самого конца жизни. [236]
153
6. В том смысле, в каком это понимает Пьер Паше: «Само слово «интимный», как известно, происходит от латинского intimus, превосходной степени от прилагательного в сравнительной степени interior [внутренний], иначе говоря, интимное – это самое глубинное, более глубокое, чем внутреннее»: Pierre Pachet. Les Baromètres de l’âme. Paris: Hachettes littératures, 2001. P. 14.
154
7. Pierre de Vaissière. Marguerite de Valois, princesse de la Renaissance // Revue de l’histoire de la philosophie. Lille, № 6. vol. 47 (1938). P. 98.
156
9. Об этом см.: Michel Moisan. L’Exil auvergnat de Marguerite de Valois. La reine Margot, Carlat-Usson 1585-1605. Nonette : Créer, 2001. P. 121-151.
157
10. Evelyne Berriot-Salvadore. La Femme dans la société française de la Renaissance. Genève: Droz, 1990. P. 586.
160
13. В этих словах виден образ гуманистической культуры, и с ними Маргарита де Валуа становится прямой наследницей Рабле, призывавшего в своем знаменитом «Гаргантюа и Патагрюэле» к созданию «школы, которая научит не механическому повторению бесконечно повторяющихся силлогизмов, а сумеет вырастить свободных людей, вдохновенных и столь же умело использующих воображение, как и рассудок, способных наслаждаться миром и выражать оригинальные мысли, людей, которых обучило жизни свободное и плодотворное взаимодействие с реальностью». См.: Eugenio Garin. L’Éducation de l’homme moderne, 1400-1600. Paris: Fayard, Coll. Pluriel, 2003. P. 71-72.
161
14. Это мнение Жана-Ипполита Марьежоля, утверждавшего в своей книге «Жизнь Маргариты де Валуа, королевы Наварры и Франции» (Jean-Hippolyte Mariejol. La Vie de Marguerite de Valois, reine de Navarre et de France, 1553-1615. Paris: Hachette, 1928), что «начальное образование» Маргариты де Валуа, «вероятно, было поверхностным». А ведь, согласно Эудженио Гарену, «отношение к детям [уже тогда] было проникнуто не только чувством конкретного, земного бессмертия, но также предполагало ответственность перед будущим людей и перед обществом», см.: Eugenio Garin. Op. cit. P. 27. Оба тезиса интересны и показывают, что образование юной Маргариты де Валуа было основано не на эрудиции, а на постепенном приобретении устной, общераспространенной и «естественной» культуры. Что касается политической культуры мемуаристки, Элиан Вьенно говорит о «капиллярном» усвоении этой культуры, и эти же слова нетрудно отнести к литературно-гуманистической культуре Маргариты: Éliane Viennot. Ecriture et culture chez Marguerite de Valois // Femmes savantes, savoirs des femmes. Du crépuscule de la Renaissance à l’aube des Lumières. Actes du colloque de Chantilly (22-24 sept. 1995) / Dir. Colette Nativel. Genève: Droz, 1999. P. 169. В самом деле, например, в одиннадцать лет она сыграла роль в пьесе Ронсара, см.: Éliane Viennot. Les poésies de Marguerite de Valois // XVII e siècle. № 183, avril-juin 1994. P. 349-375.
162
15. Представление о беседе как о средстве передачи культуры сложится в первые годы XVII века благодаря Марии Ле Жар де Гурне, писательнице, знакомой с деятельностью литературных салонов королевы Маргариты.
См.: L’ombre de la damoiselle de Gournay в дополнительных материалах {3}
163
16. Эудженио Гарен подчеркивает значение, которое придавали «языку, формам выражения, воспринимаемым как инструмент общественного развития»: Ор. cit. Р. 51.