“Я очень рада, – сообщила Маргарита, – что смогу туда ходить и слушать проповедь и пение небольшого церковного хора. Правда, там почти все прихожане русские, но мне это не мешает, они – верующие христиане, и я среди них, как своя”.
“Моя бедная, любимая дочь! – подумала Мария, дочитав письмо до конца. – Сколько горя и обиды приходится тебе испытать в то время, когда многие твои сверстницы живут в достатке, имеют обоих родителей и учатся в институтах. Они счастливы, их никто не преследует, они смеются и радуются”.
Мария вспомнила слова одного священнослужителя: “Христианином стать не трудно – трудно им остаться”.
“Да, моя дорогая Маргарита, – продолжала думать Мария, – тебя, вероятно, ожидают многие сложности в жизни, но один Бог знает, к чему всё это. Когда-нибудь и тебя Господь вознаградит за верную Ему службу”.
Этого Мария желала дочери от чистого материнского сердца.
Шло время, и однажды Мария Кран получила письмо с незнакомым почерком. И не только почерк её удивил, но и то, что конверт был грязный, не почтовый, а склеенный из листа конторской бумаги. Было видно, что письмо когда-то сложили вдвое и, вероятно, долго носили в кармане. Всё это Мария заметила и с чувством страха и тревоги рассматривала его прежде, чем Распечатать.
“От кого оно может быть?” – подумала Мария и прошла в комнату, чтобы, сидя за столом, спокойно его прочитать.
Как только развернула сложенный листок бумаги, сразу поняла, что письмо написал незнакомый человек. До этого ей пришла в голову мысль, что оно, может быть, от мужа. Сердце Марии сильно стучало, руки дрожали от волнения, но когда прочитала первую строчку, окончательно убедилась, что ей писал совершенно чужой человек.
“Здравствуйте, незнакомая мне Мария Кран. Прежде всего сообщаю Вам, что я один из знакомых Вашего мужа. Точнее сказать, не просто знакомый, мы были хорошими друзьями с Петром. Он, как Вам известно, находился в заключении как верующий, что приравнивается советским законодательством к самым опасным преступлениям. Заключённым строгого режима не разрешают переписываться. Только по этой причине Вы, Мария, не получали писем от вашего мужа.
Пётр очень любил семью, он мне рассказал многое о Вас, о своей личной жизни, о детях. Но всё это Вы и сами знаете. Знаете и то, что Ваш муж имел в своём сердце Иисуса Христа. Но Вы не знаете, как он боролся за эту веру в Господа Бога в то время, когда его пытала злая сила сатаны. Но Вы не волнуйтесь, уважаемая Мария, он, Ваш любимый супруг, не предал своего Спасителя. Я лично свидетель тому, что Ваш муж и отец покинул этот мир спокойно, с глубокой верой и надеждой, что встретится со всеми вами в Царстве Небесном”.
Мария не могла дальше читать. Глухой стон вырвался из её груди, сердце сжалось от боли, и она, заливаясь слезами, сникла, как старушка, опустив голову.
“Петя, Петя!” – повторяла Мария, неспособная удержать рыдание. Она отодвинула в сторону письмо, чтобы не намочить слезами.
Казалось, всё: боль, тоска, тяжесть жизни и обиды – одновременно соединилось воедино и пытались задушить её, разорвать на куски израненное сердце.
“Как мне жить дальше, если потеряна последняя надежда на более светлые дни?” – спрашивала себя Мария. Ответ и утешение она находила только в своей вере, в надежде на Божью милость. Мария продолжала читать письмо.
“:Я Вам пишу потому, что Пётр, уже будучи тяжелобольным, не мог писать сам, и поэтому попросил меня после его смерти сообщить Вам все подробности, связанные с его последними днями жизни и смертью. Я ему обещал это исполнить, только не мог ему гарантировать, что письмо дойдёт к адресату, т.е. к Вам, Мария. А теперь подробности.
Мы с Вашим мужем работали вместе на пилораме. Работа довольно тяжёлая. Приходилось по двенадцать часов в сутки катать тяжёлые брёвна при сильном морозе и неполноценном питании. Нелегко было всем, но особо страдал Пётр. Я видел, как он постепенно слабел, как глубоко ввалились глаза, в которых отражалась грусть и боль, как этот человек перестал интересоваться окружающим миром. Только изредка, когда мы уже лежали уставшие на своих нарах, он заводил разговор о прошлом. При этом его глаза светились, и было видно, что его мысли переносились за пределы лагеря.