Неясным оставалось только одно: почему охранники давным-давно не начистили бывшему мужу физиономию и не объяснили, что трепать нервы женщине, даже своей бывшей жене, нехорошо. Насколько я успела заметить, обращались они с «бывшим» очень даже вежливо. Ларчик, однако, открывался просто:
— Так это не наша охрана, у нас нету. Эти вон оттуда, — и она махнула рукой в сторону здания банка в полуквартале от рынка. — Нажалуется, могут и вылететь. А там знаешь, как платят? Это уж они по дружбе, Надьку жалко. Они уж не в первый раз его выносят. Он тогда обижается и дня два не приходит, а то и четыре, если повезет. Такой важный прыщ, а его посмели тронуть! А Надька, дура, сама плачет, а сама его еще и жалеет. Вроде он чего-то изобрел, а она ему мешает. И здоровье у него слабенькое, и давление, и все на свете. Здоровье! На нем пахать можно, а он — слабенький. Жарко было, так он на рынок и носа не казал, дома отлеживался. Надька только и отдохнула. А теперь нате... — тетка махнула рукой и занялась очередным любителем арбузов.
«Отдохнула» по отношению к стоградусной — если по Фаренгейту — жаре звучало поистине свежо. Вспоминался анекдот про несчастного мужика с тяжелой работой и большой семьей, которому рабби посоветовал купить ботинки на два размера меньше. Мужик послушался, и… стало ему счастье: возвращается он вечером со своей… м-м… работы домой, где любящие родственники и прочие радости… снимает ботинки — и в полной нирване.
В общем, весь город — а особенно врачи на «скорой» — счастлив прекращением жары, а вышеупомянутой Наде — все наоборот.
У кого — щи без мяса, у кого — жемчуг мелок, сообщает народная мудрость о принципиальных различиях в источниках жизненной неудовлетворенности…
13.
Если вам нечего делать — не надо делать это здесь!
Золушка
В самом деле — необычайное для августа пекло, плавившее асфальт и мозги, после двух основательных ливней наконец-то сменилось более подходящей для жизни температурой. О вкусах, конечно, не спорят, но как только термометры прекратили изображать из себя наследников Хергиани и «спустились с гор в долины», атмосфера в городе сразу потеряла свою накаленность — и не только в буквальном смысле слова.
Даже скандалы в автобусах стали возникать значительно реже и с гораздо меньшей интенсивностью, нежели в жару. Вдохновенные в своей вечной бдительности бабушки вновь заняли свои посты на лавочках и со свежими силами кинулись в обсуждение проблем политики, финансов и преемственности поколений. Городские собаки перестали изображать из себя дохлые коврики и занялись какими-то своими важными делами.
А на рынках как-то вдруг появилась кукуруза.
Подходя к дому с полудюжиной початков в охапке — это не считая пакета с арбузом-рекордсменом — я едва не споткнулась о Джека-Бобика-Полкана, которого угораздило усесться прямо на тропинке. Обошла его аккуратненько, сделала два шага — он сделал то же самое и вновь уселся передо мной, слегка склонив голову набок и вежливо улыбаясь.
Так, собака, чего тебе надо? Нету у меня колбасы, не-ту! И ничего такого из собачьей еды тоже нет. Ничего мясного, рыбного или хотя бы молочного. Ясно?
Бобик, судя по всему, соглашаться со мной не собирался. Чтобы не заводить бессмысленных споров, я дала ему обнюхать сумку, пакет с арбузом и кукурузу. Ну что, убедился? Джек убедился. Сумку и пакет он проигнорировал, а кукурузу лизнул и снова уселся в позе ожидания.
О-ля-ля! Да вы гурман, друг мой! Бобик не возражал. Гурман так гурман, главное, кукурузой угостите. Ну, что с тобой делать? Пришлось изобразить из себя общество защиты животных и пожертвовать лакомке початок. Прямо в листьях. Едва я собралась их ободрать, Джек понял, что уговорил, угощают, протянул лапу, тронул «подарок» и потянул к себе — мол, отдай, не трудись, я сам почищу. И ведь почистил. Может, не быстрее, чем это получилось бы у меня, но сам! При этом самые зеленые листья пес мгновенно сжевал — видели вы такое?
Ел он картинно: поворачивал початок лапой и аккуратно выкусывал зерна, помахивая слегка хвостом и весело поглядывая на меня — может, добавки дадут. Две бабули, оккупировавшие лавочку у моего подъезда, — вернее было сказать нашего, поскольку жили они там же — соскучившись в обсуждении особенностей современной молодежи вообще, радостно переключились на подвернувшийся конкретный пример.
— И ходют, и ходют. Людям есть нечего, а она собачню бродячую прикармливает, — толстая и, по виду судя, добродушная бабуля на самом деле относилась к тому разряду людей, про которых сочинили поговорку «на языке мед, под языком яд». По-моему, именно такой была пушкинская «сватья баба Бабариха». Иначе чего бы она молодую царицу преследовала. Ткачиха с поварихой, ясное дело, обиделись, что царь-батюшка их не выбрал. А Бабариха чего взъелась? Исключительно по вредности характера, слегка прикрытой сладенькой такой умильностью — ах, изумруд мой яхонтовый, и все такое.
Наша была в том же духе. С ее морщинок, кажется, капал елей, зато она никогда не упускала случая раскрыть родителям глаза на похождения их возлюбленных чад, а попутно повоспитывать и самих родителей. Особенно доставалось от нее мальчишке, что жил двумя этажами выше меня — правда, в соседней башне. Родители его вечно были в отъезде, так Бабариха просто обожала с видом всеобщей жалельщицы ездить по ушам его тетке. Может, потому, что тетка была абсолютной ее противоположностью — тонкая, хрупкая и до мозга костей рафинированная дама. Она выслушивала излияния Бабарихи, прикладывая к носу кружевной платочек и вежливо кивая. Мне всегда казалось, что она вовсе и не слушает, а думает о чем-то своем, возвышенном, обращая на Бабариху внимания не больше, чем на какую-нибудь гусеницу...
— Это какой же он бродячий? — собеседница Бабарихи выглядела сущей Бабой-ягой, вплоть до бородавки с тремя волосинами над левой бровью. Эта бородавка придавала ей вид одновременно зловещий и ехидный. Баба-яга терпеть не могла голубей и очень смешно гоняла их, топая ногами и размахивая длинным черным подолом. Окрестная ребятня побаивалась ее за настырность — она вечно норовила всучить каждому малолетке теплую карамельку из замусоренного бездонного кармана.
Впрочем, если забыть о ненависти к голубям, старуха была, в сущности, добрая. Как она уживалась с Бабарихой — уму непостижимо. Они всегда были вместе, может оттого, что жили на одной площадке, и, сколько бы я их не встречала, всегда спорили. Вот и сейчас Баба-яга бросилась на защиту Полкана-Бобика — хотя, по чести сказать, пес в том вовсе не нуждался:
— Он общий, я и сама его угощаю. Сестра моя за пустырем живет, так там от крыс никакого спасения. Вечером в подъезд хоть не заходи, прямо по ногам бегают.
— Так это от мусоропроводов, — елейным голоском объяснила вечно недовольная Бабариха.
— А у нас не мусоропровод, что ли? А крысюков нету! Бобик стережет, — назидательно заявила Баба-яга своей собеседнице.
— Божья тварь, — неожиданно согласилась та. — Отчим, покойник, завсегда с собакой охотничал, только у него поменьше были. А тоже рабочие, не в пример нынешним. Баловство одно! Эта, что над тобой живет, свою шавку как младенца нянчит, тьфу!
— Да пусть нянчит, тебе-то что?
— А спать не дают, — логика Бабарихи была прямолинейна, как рельс, и столь же несгибаема. — Надо мной бульдог целый день гавкает. А справа этот еще недомерок подвизгивает, чисто поросенок.
— Герда с шестого тихая, — возразила Баба-яга. — Я и голоса-то ее не знаю. Бульдога этого точно, и на нашей стороне слышно, совсем собаку замучили.
— Он сам всех замучил, хрипит, как удавленник, на живодерню бы его. Развели псарню в доме!
— Да какая же псарня — три собаки всего! В пятнадцатом доме вон штук десять. Даже этих две, которые на крыс похожи.
Догрызая початок — Джек меж тем приканчивал уже второй — я невольно прислушивалась к этой бессмысленной болтовне. Вот уж не нашли темы поинтереснее! Лишь бы языки почесать. Нет бы обсудить кандидатуры возможных маньяков — ведь такие бабули знают всегда, все и обо всех. Глядишь, что-то интересное можно было услышать. Нет, приспичило им собачье племя обсуждать.