Шутки шутками, но буквально за несколько дней стало ясно, что мой «ангел» — хотя какой он мой — проявляет постоянство, которое иначе как влиянием имени объяснить нельзя. Возвращаясь домой, я неизменно видела Костика, сидящего на лестнице в своей излюбленной позе: свернулся в клубок и пристроил подбородок на острых коленках. Эти визиты, конечно, не очень вписывались в данное Ильину обещание ни во что не лезть — но что я могла поделать? Я не лезла, но не гнать же!
О Марине мы с тех пор не говорили. Да, по чести сказать, мы вообще редко о чем-то говорили. Костик устраивался на скамеечке в углу кухни, сворачивался в клубок и молчал. Редко-редко и совершенно вне какой бы то ни было логики он вдруг произносил одну-две фразы, как правило, совершенно неожиданные, и снова погружался в молчание. На прямые вопросы он, однако, отвечал, хотя я не особенно пыталась его разговорить: мальчику и так досталось, грех добавлять. Спокойнее и легче ему молчать — пусть молчит. Не беспомощный кутенок, в конце концов, знает, что делает. Сил у этого «кутенка» наверняка хватит на дюжину суперменов — это я поняла еще в первый его визит.
На третий день я впервые увидела, как он улыбается.
— Герда вчера Альбину Вадимовну укусила, — ничего смешного в этом сообщении не было, однако по губам Костика скользнула слабая не то улыбка, не то усмешка, после чего он вновь замолчал, видимо, считая, что сказал все, достойное быть сказанным.
А интересно, он весь день на моей лестнице сидит, или все-таки какую-то жизненную активность проявляет?
— Костик, а почему у Геллеров машины нет? Судя по обстановке, они вполне могут себе это позволить.
— Могут. Валерий Михайлович не признает.
— Почему? — изумилась я.
— Не любит, — кратко ответил Костик и после непродолжительного молчания разрешил себе пояснить, — У Марины мама на трассе разбилась. Пятнадцать лет назад.
— Ты ее знал?
— Нет, — отвечал он механически, как бы не вдумываясь в смысл. Сначала я боялась о чем-то его спрашивать. Но вскоре убедилась: мои вопросы беспокоили Костика не больше, чем покойника — усердие похоронного оркестра. При этом он вовсе не пребывал в какой бы то ни было задумчивости — как Альбина Вадимовна, которой перед каждой репликой требовалась пауза, чтобы, отвлекшись от собственных размышлений, вновь сосредоточиться на разговоре. Нет, Костик был «здесь и сейчас». Выслушивал вопрос, отвечал — или не отвечал — пил свой чай, глядел на меня, на стол, на стены — и все это без малейшего проявления эмоций. Как будто у радиоприемника до предела убавили громкость. Рядом с ним я чувствовала себя чрезмерно шумной и суетливой. И не совсем уместной. Как газонокосилка в Домском соборе.
— Он что, личные машины не признает или вообще?
— Вообще. Пешком ходит, на трамвае ездит.
— А если опаздывает?
— Он никогда не опаздывает. Он аккуратный. Марина, — все-таки какие-то эмоции там были, на имени он слегка запнулся, но быстро справился. — Марина шутила, что он на Корейко похож, только без крайностей.
— Такой тяжелый человек? — я не рискнула пока продолжать разговор о Марине и почла за благо вернуться к ее отцу.
— Нет. Только думал, что жизнь состоит из денег. Когда мы пожениться решили, он только спросил, сколько денег надо на свадьбу, какую мы предпочитаем квартиру и в каком районе.
— Так вы женаты? — вырвалось у меня.
— Нет. — Костик выпрямился на диване и сделал три медленных вдоха. Потом продолжил все так же безразлично. — Заявление подали. Две недели оставалось.
12.
Длина минуты зависит от того, с какой стороны туалетной двери вы находитесь…
Альберт Эйнштейн
—Прекратите немедленно! Вы не имеете права! Я буду жаловаться!
Два лба в камуфляже вели по рыночному проходу худощавого, но крепенького мужичка в белой тенниске, полотняных брюках и панаме фасона «плантатор». Со второго взгляда, однако, становилось ясно, что «вели» — чересчур мягкое определение. Подхватив «арестанта» под локотки, они аккуратно несли его к выходу, не обращая внимания на попытки вырваться или хотя бы достать ногами до земли.
При виде такой сцены я едва не выронила арбуз, который пыталась поместить в пакет несколько меньшего размера, чем требовалось. Что поделать, люблю я эти «ягодки» и, естественно, выбираю самых крупных представителей вида. «Представитель», избранный мной в этот раз, почему-то не желал отвечать мне взаимностью: ни на плече (я обычно таскаю арбузы, как восточные женщины — кувшины) не помещался, ни в пакет не лез. А может, просто предвидел свою дальнейшую судьбу — кто их, арбузы, знает, может, среди них тоже телепаты встречаются. Почему бы и нет? Грешно ведь полагать, будто человек является монополистом на всякие там... способности. Во-первых, потому, что гордыня — вообще грех, а во-вторых, тоже мне, венец творения!
К примеру, «жертва конвоиров» венцом творения не выглядела ни с какого боку. Хотя справедливости ради надо заметить, что в таком положении сохранять достойный вид вообще затруднительно. Подобный талант мне встречался единственный раз в жизни: у одной знакомой кошки, которая ухитрялась сохранять королевский вид, даже будучи поднятой за задние лапы. Среди людей я таких уникумов не видела.
С помощью загорелой до индейской смуглости продавщицы, мне наконец удалось справиться с полосатым упрямцем.
— Куда же они его, болезного?. — Продавщица отреагировала странно:
— Да уж, болезного — легче убить, чем прокормить. Ничего ему не сделают, вынесут и поставят. А лучше бы на помойку выбросили.
Интересно, эта продавщица вообще мужчин не любит или только данный экземпляр? Я спросила:
— Что так?
— Да Надьку вовсе замучил, каждый раз доводит, — кивком головы она указала куда-то вправо. Продавщица с одного из соседних лотков, немного похожая на Галину Польских в молодости, сейчас и в самом деле выглядела не лучшим образом. Присев на ящик и сжавшись в комок, она пыталась справиться с собой, но ей это не особенно удавалось: вид у нее был такой, словно она сию минуту не то разрыдается, не то хлопнется в обморок.
«Индейская» тетушка, похоже, измучилась недостатком общения и жаждала поделиться информацией. Насколько можно было понять из ее сумбурного рассказа, сыр-бор разгорелся из-за квартиры. Была любовь и даже семья, а теперь этот экземпляр настаивает, чтобы «Надька» к маме уехала, а то, дескать, он работать не может. Причем настаивать предпочитает не вечером, дома, а днем, на рынке, доводя Надю своим занудством до истерики и отпугивая потенциальных покупателей. Я вспомнила, что не раз видела «экземпляр» возле бакалейного прилавка и даже слышала несколько страстных монологов на тему «отлично понимаешь важность моей работы, но из-за твоего патологического упрямства...»
— А Надя к матери не хочет?
— Вот еще! Квартира-то ее! — возмутилась «индианка». — От бабушки досталась. Стал бы он на ней жениться. Уче-еный... Кандидат! Развелось этих кандидатов, — она явно путала кандидата в депутаты с кандидатом наук.
История вырисовывалась достаточно банальная. Аспирант женился на молоденькой не то продавщице, не то студентке техникума, отчасти из-за квартиры и пресыщения прелестями существования в общежитии, отчасти, чтобы почувствовать себя благодетелем, этаким графом, снизошедшим до очаровательной пейзанки. Перемены в стране оставили «ученого» со степенью, но без работы и без денег, а продавщица продолжала его кормить и обстирывать. По причине свойственных русским женщинам долготерпения и жалости. Хоть и бывший, а все-таки муж.
— А его выселить никак нельзя? — поинтересовалась я.
— Как же, выселишь его! Надька развода два года добивалась, уперся, баран, и ни с места. А сейчас у Надьки мужик появился, ей этот хмырь совсем поперек.