- Подожди, Марка, - Поэт хватает меня за руку, - Не говори Соне, что я так сказал.
- Да пошел ты, - я выдергиваю свою руку из его хватки и застегиваю туфли.
- Стой, - он снова хватает меня, - Пожалуйста. Да, я ляпнул лишнее, но это только потому, что я волнуюсь. За вас обеих.
- Так волнуешься, что предлагаешь сидеть дома, чтобы с нами ничего не случилось? Никакой ты не Тимур. Ты, как и все мудаки, думаешь только о себе, лишь бы тебе было хорошо и спокойно!
Я выскакиваю на улицу и почти бегу к общежитию. Жуть, как хочется выпить. На душе мерзко от открывшейся страшной правды. Не бывает Тимуров. Даже Тимур – не Тимур. Он же был против девчонок в команде. Они все считают нас чем-то вроде мебели. Вроде, есть любимый диванчик, который ты чистишь и застилаешь, и не разрешаешь другим на него пиво проливать. А есть скамейка на улице, вся захарканная, грязная и переломанная. Конечно, если вдруг твой любимый диванчик решит, что хочет прогуляться, ты взбесишься – с чего вообще такие мысли? Его ж там испортят, как ту скамейку, и придется чинить, поэтому нечего диванчикам вообще какие-то мысли иметь в своем поролоне и пружинах. А у тех, кто скамейки ломает, дома тоже вполне могут быть свои милые, любимые диванчики. Со злости, кстати, можно и свой диванчик пнуть, если взбесит. Потому что нечего бесить. Только я, блядь, не диванчик! И не скамейка! Нельзя меня ни ломать, ни запирать! Почему я не понимала этого раньше? Почему эти мрази этого не понимают? Ни один из них, даже те, что притворяются хорошими?
Казачок курит на крыльце и кивает, когда я подхожу. А меня раздирает ярость.
- Что случилось? – спрашивает он.
- Вы все – сорняки, - говорю я, - Вы уничтожаете все прекрасное, вы покрываете друг друга и считаете, что мы должны принадлежать вам, что сами по себе мы – никто и ничто.
- Маринка, что случилось? – он осторожно берет меня за плечи и смотрит в глаза.
Я его сто лет знаю и очень люблю. И всегда его защищаю и оправдываю. Но сейчас я вспоминаю все те разы, когда в соседней комнате несколько парней трахали одну девчонку просто потому что она была сильно пьяна, а Казачок сидел и спокойно пил. И он еще считался вполне себе хорошим и порядочным, потому что он же в этом не участвовал. И еще я вспоминаю, как мы с ним и другими пацанами шли по улице, а навстречу шла девчонка, и пацаны засвистели и загоготали, и облапали ее. Казачок тоже шлепнул ее по заду и заржал. Девчонка очень испугалась, заплакала и убежала. И это Казачок всегда говорит, чтобы я не ходила одна на пляж, чтобы не шлялась одна ночами, чтобы одна не ходила на пьянки. А сам-то спокойно ходит один, где хочет, как будто он свободный человек, а я – его вещь, которую он может потащить с собой, а может оставить дома.
Все это я кричу ему в лицо, сбивчиво и невнятно. Кричу про пляж, про Соню, про Сиплого, про ту девушку, которую он шлепнул на улице, про мою свободу, про скамейки и диваны. Он пытается обнять меня, но я вырываюсь и ухожу в свою комнату.
Натаха сразу, с порога, протягивает мне железную кружку, и я выпиваю все, что там есть, в два глотка. Самогонка. Значит, Натаха к бабке в деревню ездила на выходных.
- Ты чего на Казачка разоралась? – спрашивает Натаха, - Даже здесь слышно было.
- Да достал он меня, - отвечаю я.
- Ты, смотрю, как с домашними подружилась, стала выступать за мир во всем мире, - хихикает Людка, - Кого он там под лавкой за жопу облапал так, что бедная целочка аж расплакалась? Радовалась бы, что на нее хороший парень внимание обратил. Если что, меня пусть лапает, я не возражаю.
- Кому Сиплый-то опять по роже съездил? – смеется Натаха.
- И, главное, почему Казачок в этом виноват? – подхватывает Людка.
- Прикиньте, девки, как классно было бы без мужиков? Мы бы никого не боялись, ни от кого не прятались, ни перед кем не унижались, - говорю я, - А есть еще самогон?
- Не, не классно, - Людка разливает по кружкам самогонку, - Кто бы нас тогда защищал?
- От кого защищал? – спрашиваю я, и пью.
Девки молчат и тоже пьют.
- Ну, не можем же мы их всех убить, - неуверенно говорит Натаха, - А как размножаться тогда?
- Можно оставить для размножения нескольких, самых спокойных и умных, - предлагает Людка.
- И симпатичных, - добавляю я, думая о Поэте.
- Ага. Держать их в клетках по одному, чтобы друг другу мордочки не попортили, - смеется Натаха, - И выпускать только потрахаться, если будут хорошо себя вести.
- Точно, - говорит Людка, - Можно брать деньги с баб, которые хотят ребенка или просто секса. Она платит – и выбирает мужика на ночь, потом сдает обратно. Кого долго никто не выбирает – на корм собакам.
- Тогда бы они старались нам понравиться, - меня разбирает смех, - Отжимались бы постоянно, прически делали, в красивые позы вставали, пока женщина выбирает, предлагали бы дополнительные услуги – там, завтрак в постель, массаж и все такое. Лишь бы их выбрали.
- А если кто-то из них сбежит? – Людка так вошла во вкус, что начала продумывать план в деталях, - Ловить будем?
Я делаю большой глоток самогона и говорю:
- Нет. Представьте, что все женщины могут получить мужика только за деньги. А тут вдруг на улице мужик. Ничей. Бесплатный.
- Бедняга, - ржет Людка, - Представляю, что с ним сделают. Получается, они сами, добровольно, будут в своих клетках сидеть и молиться, чтобы их баба подобрее купила. Что-то это совсем уж бесчеловечно. На месте мужиков я бы лучше самоубилась, чем так жить.
- Мы же не самоубиваемся, - мрачно говорит Натаха, - Хотя почти так и живем.
- Я больше не буду так жить, - говорю я.
- А кто тебя спросит? – Натаха смотрит в одну точку перед собой.
Я молчу. Мне все равно, спросит меня кто-нибудь или нет. Я прекрасно помню, как лезвие проткнуло ткань синей ментовской формы и красиво зашло между ребер. Я ни о чем жалею. Если бы мне пришлось за это отсидеть, оно бы того стоило. Если бы мне пришлось за это умереть, оно бы того стоило.
Александр
Из того, что наговорила Марка, я понимаю две вещи. Первое - я ничем не лучше других, даже самых отстойных пацанов, потому что мы все одинаковые. Второе - Сиплый ударил Соню, теперь она в больнице с сотрясением. И второе мне куда понятней, потому что тут я знаю, что делать. Я иду домой к Поэту и долго звоню в дверь.
- А, это ты, - говорит Поэт, открывая, - Знаешь про Соню?
- Идем, - говорю я.
- Куда?
- Ты дебил? Сиплого искать.
- Ты хочешь его побить? – спрашивает Поэт.
Не, он и правда дебил. Что за тупые вопросы? Если позволить всякой швали пиздить наших телок, кто нас уважать будет? Но Поэт, похоже, так не думает. Я разворачиваюсь и иду один. Поэт догоняет меня через минуту и идет рядом.
- Может, побольше толпу собрать? – предлагает он.
Я не собираюсь тратить время на сбор толпы. Я собираюсь отпиздить Сиплого так, чтобы его мама родная не узнала. С этим справлюсь и один, он даже вякнуть не успеет. Против меня переть – это не девке кулаком по морде зарядить. Поэт обгоняет меня, первым заходит в общагу и очень вежливо спрашивает про Сиплого. Его нет. Мы покупаем пиво и стоим через дорогу от входа, ждем. Сиплый появляется уже затемно, он идет, слегка пошатываясь, и о чем-то громко базарит с мелким пацаном из своей шайки. Они всего лишь вдвоем. Я надвигаю кепку пониже на глаза и иду им навстречу, глядя в асфальт. Поравнявшись с ними, ставлю подножку мелкому, и тут же бью Сиплого по роже. Мелкий падает, а Сиплый держится, даже бьет в ответ. Я уворачиваюсь и бью снова, и еще раз, пока он не оказывается на асфальте. Мелкий вскакивает на ноги, но Поэт тут же ушатывает его одним ударом и трясет рукой, как будто ему больно. Странный он. Я бью Сиплого ногами по роже и по животу. Он сворачивается, поджимая ноги и закрывая голову. Тогда я бью по спине, стараясь попадать прямо по почкам. Он скулит и не сопротивляется. Я прыгаю на него сверху и слышу, как хрустят ребра. Как же мне хорошо! Давно я никого так не ушатывал, уже и забыл, как это круто.
Поэт оттаскивает меня и валит на землю. Я в запале бью его в лицо, и он отлетает в сторону. Опомнившись, я подаю ему руку, он встает, и мы вместе уходим. Мелкий что-то кричит нам вслед, я пытаюсь развернуться, чтобы добить его, но Поэт тащит меня за собой.