- И что?
- О тебе я совсем ничего не знаю. Ты счастлива?
- Буду, если сделаешь то, о чем я тебя попросила.
- Согласна на мои условия?
- Нет. Я пришлю тебе одну фотографию, которую сочту нужным. Одну. И на этом все. Вспоминать о тебе каждый месяц – сомнительное удовольствие.
Соня встает и уходит. Даже не оглядывается. А я выжидаю пару дней, чтобы не вызвать подозрений, и начинаю потихоньку распускать слух про реальную статью Крота. Через три дня этот слух до меня же и доходит по кругу, и я прикидываюсь крайне удивленным и возмущенным. Собираю вокруг себя самых агрессивных быков, из тех, которые поддержали бы Крота против меня. Но сейчас они поддерживают меня, потому что расправиться с Кротом – это по понятиям. Я знаю, как их завести. И знаю, что некоторые из них сами пережили насилие в детстве. Они никогда об этом не расскажут, но с удовольствием отомстят, выместят на Кроте свою боль.
Крот, понимая, к чему все идет, пытается забиться под шконку, но его оттуда вытаскивают. Я бью его ногой по роже и разрываю на нем тюремную робу.
- Смотрите, братва, он уже в черное переоделся, решил, что мы тут лохи последние, - говорю я.
- Ниче, переоденем в серую, - ржет один из быков.
- Да зачем ему вообще одежда? – отвечаю я весело, - Он, вроде, любитель насильственных действий сексуального характера. В таких делах одежда только лишняя.
- Точно, любитель. Ну, раз любитель, значит, получит то, что так любит.
- Поэт, ты же не будешь? – спрашивает Шурка, который, как обычно, крутится рядом и лезет, куда его не просят.
Я разворачиваюсь и с ноги бью его в живот, а когда он сгибается пополам, добавляю удар в нос.
- Съебался отсюда быстро, - говорю я, - А то будешь следующим.
Шурка скулит и уходит, а братва одобрительно ржет и отпускает комментарии насчет правильного обращения с забуревшими пидорами.
Я знаю, что у меня на насилие не встает, и поэтому я не поучаствую в этом празднике жизни. Но от меня этого и не требуется, без меня все прекрасно справляются.
Крота забирают в больничку на третий день, и он там благополучно подыхает. Все эти три дня Шурка демонстративно меня избегает, но мне плевать. Я знаю, что если бы не вмазал ему, он бы тут же попал под раздачу. Кузя сечет такие вещи и возможности бы не упустил.
Меня вызывает хозяин зоны и пытается заставить подписать прошение о помиловании, а я отказываюсь. Не потому что я так уж сильно хочу спасти Шурку, а потому что мне очень страшно. Куда я пойду? Заявлюсь к Соне и потребую возиться со мной? Или к Марине и Саше? А я им нужен? После того видео, которое Сашка скинул мне по ошибке, он так больше ничего и не написал, хотя я его разблокировал. Надеялся, что он напишет, что на самом деле не ошибся, а направил видео именно мне. Ага, с чего-то вдруг решил через шестнадцать лет. Смешно. И поделом мне. Не надо было вести себя с ним по-свински. У них там своя жизнь, в которой мне нет места, а у меня здесь своя.
Телефон вибрирует – я получаю сообщение с незнакомого номера. Фотография девушки-подростка. Девочка черноволосая и черноглазая, как цыганка, но совсем не похожа на старшую дочку Казачка. Следом приходит сообщение: «Это Русалина. Только не говори Казачку и Марке».
Я не могу сделать вдох, хватаю ртом воздух, как рыба. Что значит – не говори Казачку и Марке? Что это за девушка? Что за Русалина?
Я не могу быть с этой непонятной информацией один на один и, зайдя в хату, бросаю Шурке:
- Идем со мной.
Он медленно и неохотно встает и идет, всем своим видом показывая, насколько ему этого не хочется. И это закономерно вызывает насмешки братвы на тему гордых принцесс, которые не такие уж и гордые.
- Хватит дуться, - говорю я, закрываясь с ним в душевой, - Ты сам под руку полез. Побазарить надо.
- Что случилось? – спрашивает он.
- Помнишь, я рассказывал тебе про Соню, про Сашку, про Марку?
- Да. Я еще первое время думал, что когда ты называешь меня Сашкой во время сам знаешь чего, ты ко мне обращаешься, - Шурка скрещивает руки на груди и обиженно смотрит на меня.
- Я сейчас не об этом. Смотри, это прислала Соня, - я показываю ему фотографию и сообщение.
- Интересно, - говорит он, - Сколько ты здесь? Лет пятнадцать? Этой девочке по виду столько же. Все ясно.
- Что ясно?
- Соня родила ребенка от тебя или от твоего обожаемого Саши, но вам об этом не сообщила по причинам, которые известны только ей. Зато теперь сообщила тебе и просит не сообщать ему. Вопрос только один – зачем ей это? Чего она хочет добиться?
- Вот черт, - я чувствую слабость в ногах и опускаюсь на лавку, - Она проверяет. Дает второй шанс.
- То есть, в прошлый раз ты ее сдал, и она хочет знать, поступишь ли ты так снова при первой же возможности? Умно.
- И что мне делать? – произношу я, едва шевеля губами, - Ведь он имеет право знать о том, что у него есть дочь. Я не понимаю, как ей вообще удавалось это скрывать.
- Легко скрыть то, что никто не ищет, - говорит Шурка, - Ты ведь тоже не интересовался, есть ли у нее дети.
И правда, не интересовался. По умолчанию считал, что нет.
- Что ты знаешь об этом Казачке? – спрашивает Шурка, - У него есть дети?
- Только то, что присылает Марка. У него есть дети, но Русалину я ни разу не видел. Значит, ему о ней неизвестно.
- Или Соня попросила Марку не говорить тебе о Русалине. А на самом деле Казачок знает про дочь. Может такое быть? Может. И если ты сейчас Казачку напишешь, Соня об этом узнает, и ты просрешь свой второй шанс, о котором постоянно базаришь. Не надо.
- Ты просто ненавидишь Казачка, и не хочешь, чтобы я с ним переписывался.
- Я его даже не знаю. И ты сам отказался общаться с ним. По совершенно непонятным причинам.
- Очень даже понятным.
Я лезу в свой телефон и нахожу фотографии Казачка, которые присылала Марка. Они у меня в отдельном альбоме. Вот он стоит голый по пояс, и черные волосы крупными волнами падают на его плечи. Я показываю эту фотографию Шурке.
- Смотри. Это Казачок.
- Да ладно. Врешь, - Шурка наклоняется к телефону почти вплотную, - По твоим рассказам мне казалось, что он – отмороженный гопник, типа здешних быков из цыган, к тому же, натурал со склонностью к экспериментам. А он роскошный мужик, я бы и сам с ним повалялся.
- Размечтался, - я убираю телефон, - Теперь понимаешь, почему я не мог с ним переписываться? Какая у него жизнь и какая у меня? О чем нам разговаривать? Он напишет, что был в Римской опере, а я отвечу, что опять ходил в качалку? Смешно.
- По-моему, качалкой он тоже не пренебрегает. Покажи еще раз фотку.
- Нет.
- Ревнуешь?
- Нет.
- Ты же понимаешь, что он ходит по улицам, общается с другими людьми, знакомится. Вокруг него много женщин и мужчин. Думаешь, он верно ждет тебя?
- Завали ебало, а то опять тебе вмажу, - злюсь я, - Ни с кем он не общается, кроме Марки.
- Ну-ну. Ты такой возбужденный, и мне это передается. Давай сейчас ты меня трахнешь, а потом будешь думать, что делать дальше.
Я не возражаю, потому что мне надо отвлечься от мыслей о том, что Казачок может там, на воле, иметь какие-то отношения с кем-то, кроме Марки или Сони. Но у него же есть дети, значит, и была или есть, как минимум, одна женщина, о которой мне ничего неизвестно. Шурка прав, я мало что знаю. Возможно, он действительно знает о Русалине. Тогда, чтобы использовать свой второй шанс я не должен ничего сообщать Казачку. Но если он не знает?
Ночью я не могу спать, днем не могу есть. Мне нужно что-то решить. С другой стороны, о чем мне волноваться? Я не собираюсь выходить отсюда и, скорее всего, никогда больше не увижу Соню. А если я не напишу Казачку, он может никогда не увидеть свою дочь. И я пересылаю ему фотографию и сообщение Сони. Телефон убираю под матрас и иду в качалку. Что бы там ни было, я на это уже никак не повлияю.
Софья
Я сама не знаю, чего хочу. Точнее, знаю, но боюсь. Я хочу двух вещей: перестать всем врать и начать жить нормальной жизнью. Я собираюсь уйти от маргиналок, потому что нам давно не по пути. Крот был последним случаем, когда я решила разобраться с отдельным козлом. Я понимаю, что бесполезно бороться с несправедливостью, уничтожая отдельные продукты системы. Надо менять систему. И начинать с себя. Я пока не знаю, что буду делать дальше со своей жизнью, но знаю, что постараюсь исправить совершенные ошибки. И я собираюсь поговорить с Русалиной, даже если это будет последний наш разговор.