— Вы тогда пили? — спрашивает доктор.
— Никогда не пила на неделе, когда мы работали, и в выходные, когда были спектакли. Но на досуге мы иной раз ходили в кабачки, и тогда я выпивала. Только вот пить я не умела. После первой рюмки все было хорошо, я расслаблялась, меня охватывало приятное веселье, после второй я пьянела, а после третьей была мертвецки пьяна. И порой вела себя прескверно. Шла домой с посторонними парнями… чуть не с первым попавшимся. Вот что я имела в виду в той заметке, когда говорила о злостном любопытстве и сплетнях. Я уже приобрела определенную репутацию, народ судачил обо мне и моем поведении. Но в театре относились к этому с бóльшим пониманием — пьянство и неразборчивость в знакомствах считались там даже почетным знаком. Тогда как в свете меня считали пьяницей и шлюшкой, дурным влиянием на их маленький дебютантский мирок. Сказать по правде, мамà облегченно вздохнула, когда я решила не участвовать в бале дебютанток, она опасалась, что я напьюсь и устрою скандал. Мамà сама во многом была бунтаркой, но опять-таки во многом вполне подчинялась условностям.
— Отвлекаясь от алкоголя, что, по-вашему, толкало вас к неразборчивости? — спрашивает доктор.
— Я была молода. Хотела жить весело. Хотела близости и тепла. Внимания. Поддержки. Хотела любви.
— Выпивка и сексуальная неразборчивость удовлетворяли эти потребности?
— Так мне казалось, но на самом деле, конечно же, далеко не всегда. Пьянство затуманивало оценки, и я водила домой самых настоящих сволочей.
— Вы упомянули о своей инфантильности. Значит, вы считаете, вам недоставало уверенности в себе и как раз это, возможно, стало причиной вашего пьянства и неразборчивой сексуальной жизни?
— Конечно. Я всю жизнь была инфантильна и не уверена в себе. И сейчас тоже. Билл всегда говорил, что я не могла стать хорошей матерью, потому что сама осталась ребенком.
— Что вы делали после смерти вашего сына Билли, мадам Фергюс? Пили?
— Почему вы спрашиваете, доктор? Я думала, мы пока в тридцать девятом, мне только что исполнилось девятнадцать, я учусь в Школе Гудмана. Я даже с Биллом еще не познакомилась. Билли не существует. Я говорила, что не хочу о нем говорить. Хочу задержаться здесь чуть дольше, жить в своей старой квартире на Онтарио-стрит с сокурсницами Рондой и Гейл, нам было так весело вместе, по выходным мы с друзьями из театра ходили в таверны, выпивали, занимались сексом с незнакомыми парнями. Это лучшие дни моей жизни.
— Правда, мадам Фергюс? Вы действительно хотите сейчас быть там?
— Лучше там, чем здесь. Может, все для Бэби Маккормик еще сложится иначе. Может, она не выйдет за Билла Фергюса, и у нее не будет Билли. И Билли не умрет, потому что не родится. Может, Бэби в конце концов окажется на Бродвее и добьется большого успеха в театре. Сейчас тридцать девятый, и она еще молода, все для нее может сложиться по-другому.
— Нет, мадам, — мягко говорит доктор. — Все это уже миновало. И не сложится иначе. Вы можете вернуться в прошлое — и я побуждаю вас к этому, — но не можете его изменить, не можете прожить заново, по-другому. Вы можете говорить о себе в третьем лице, пытаясь отмежеваться оттого человека, но это не изменит факта, что вы Мари-Бланш Маккормик Фергюс и сейчас шестьдесят пятый год. Дорога вашей жизни привела вас сюда, в Clinique de Métairie в Лозанне, Швейцария, где вас лечат от алкоголизма. Вы вышли замуж за Билла Фергюса, и ваш сын Билли родился и умер. Мы здесь, вы и я, для того, чтобы попытаться разобраться во всем, попытаться понять, почему и как вы пришли в эту точку своей жизни, хоть как-нибудь примирить вас с прошлым, чтобы вы могли жить в настоящем и идти в будущее.
— Какой позитивный смысл может иметь смерть маленького мальчика, доктор? Я говорила вам, я не хочу говорить о Билли. Уходите. Я очень устала.
— Хорошо, мадам Фергюс, — говорит доктор, умиротворяющим тоном. — Все хорошо. Мы не будем говорить ни о чем, чего вы не хотите. И я сейчас уйду. Завтра мы побеседуем снова.