— Очень мило, что вы вчера приготовили ужин.
Слегка растерянная улыбка мелькает на лице Жозетты, и я понимаю, что, конечно же, не притрагивалась к ее рагу.
— На здоровье, мадам, — говорит она, чуть-чуть пожав плечами.
— Боюсь, я выпила многовато вина, — признаю я.
— Да, мадам, — говорит Жозетта и опять улыбается робкой, едва заметной улыбкой.
— Надеюсь, я не доставила вам и Ролану слишком много хлопот. Спасибо, что уложили меня в постель. И выстирали одежду.
— Пожалуйста, мадам, — легонько кивнув, отвечает она.
— Если вы или Ролан будете говорить с графом, я бы предпочла, чтобы вы не упоминали о вчерашней ночи. Ну, что я пила вино… напилась. Это лишь встревожит мою семью.
Жозетта смотрит в сторону, не отвечает. Я догадываюсь, что Ролан уже говорил с дядей Пьером. Если так, то Билл или кто-нибудь другой… Боже упаси, мамà… скоро явится сюда спасать меня. Сколько раз такое случалось за долгие годы?
— Я прогуляюсь к реке, Жозетта. Знаете, когда я была ребенком, отец Ролана, Жозеф, всегда присматривал за мной, когда я играла в лесу, или посылал Ролана. А иногда кого-нибудь из арендаторов или их ребятишек. Или одного из рыцарей замка… герцога Альбера на огромном сивом жеребце Дантоне или кого-нибудь из рыцарей менее высокого ранга. Если выросли здесь, в деревне, Жозетта, ребенком вы, вероятно, встречали некоторых из воображаемых рыцарей? Я всегда знала, что мои защитники следуют за мной, даже замечала их время от времени, особенно рыцарей, конечно, ведь как они ни осторожничали, лязг кольчуги всегда их выдавал. Мне нравилось, что за мной присматривают, я чувствовала себя в безопасности. Знаете, Жозетта, мне очень нравилось жить здесь. Это было самое счастливое время в моей жизни. Так бы хотелось вернуться в те годы.
Жозетта смотрит на меня с испугом и удивлением.
— Да, мадам, — наконец говорит она, потупив взгляд. — Я скажу мужу, что вы пошли прогуляться.
— Спасибо, Жозетта. Большое спасибо.
Я выхожу за ворота замка, иду мимо старинных садов, чьи некогда фигурно подстриженные живые изгороди и вычищенные дорожки заросли, иду по аллее к старой голубятне, где мы играли детьми, сотни гнезд давно умолкли, воркования голубей не слышно, все выглядит смутно знакомым и одновременно чужим — мир глазами ребенка лишь отчасти похож на то, что мы видим взрослыми, на как бы искаженное отражение в зеркале. Я свернула на дорожку, бегущую возле сенного луга, а оттуда иду дальше по тропе, которая ведет к реке. Тропа проходит мимо старинного каменного сооружения, формой похожего на пчелиный улей, когда-то оно служило укрытием пастухам; где-то здесь неподалеку я похоронила свою собачку Анри, много лет назад. Могилу я пометила пирамидкой из камней, но сейчас не могу ее найти; наверно, за эти годы дети раскидали камни, или они ушли в землю, или их смыло половодьем, когда весной река порой разливается. Да какая разница. Я сажусь рядом с тем местом, где, как мне кажется, лежит Анри, прижимаю к земле ладонь, пытаюсь почувствовать его там, в глубине. Анри был замечательный песик и отличный компаньон.
Могилу Билли я со дня его похорон не навестила ни разу — не могла, не было сил, — а в тот день меня так накачали успокоительным и снотворным, что я ничего толком не помню. Невыносимо даже подумать, что мой ребенок лежит в земле, которая душит его своей тяжестью. Но с Анри все иначе, почему-то утешительно представлять себе, что его косточки по-прежнему там, где я его похоронила. Анри не пришлось покинуть Марзак. Не пришлось повзрослеть и переехать в Лондон или в Чикаго. Не пришлось начать пить и иметь детей. Не пришлось терять ребенка. Когда мы с Анри гуляли здесь вдвоем, я была маленькой девочкой, а не алкоголичкой, еще не родила и не потеряла сына. Как бы мне хотелось остаться здесь, быть похороненной рядом с Анри, остаться маленькой девочкой вроде моей воображаемой призрачной подружки Констанс, которой вовеки будет восемь лет. Может, Билли в конечном счете повезло.
Немного посидев с Анри и вспомнив наши общие приключения, я наконец встаю.
— Идем, Анри, — говорю я старому спутнику своего детства. И мы вместе проходим по каменному мостику над рекой, взбираемся на обрывистый берег. Я хочу посмотреть, смогу ли найти пещеры первобытных людей. Держу пари, что смогу, — все уже выглядит более знакомым, я начинаю воспринимать здешний мир глазами давней девочки.
Почти сразу же мы натыкаемся на узкую пещеру, которую я показывала дяде Габриелю, но туда я не захожу, потому что она хранит неприятные воспоминания последнего дня моего детства, дня, когда Констанс и остальные перестали говорить со мной. Дядя Габриель велел мне тогда оставить Анри в замке. Анри дядя Габриель не нравился, он всегда на него рычал. Мне следовало послушать Анри. Послушать моих воображаемых друзей. Но я не виновата, что поцеловала дядю Габриеля, ведь он меня заставил. Я не виновата, что выросла, что у меня начались месячные. Я этого не хотела. Мне по-прежнему хочется быть маленькой девочкой.