Послѣ чтенія сестра Мари-Любовь заставляла калѣку Колетту пѣть.
Она пѣла постоянно однѣ и тѣ же пѣсни, но у ней былъ такой красивый голосъ, что никогда не надоѣдало ее слушать. Она пѣла, не переставая работать, покачивая немного головой.
Нянька Жюстина, которая знала исторію каждой изъ насъ, разсказывала, что Колетту принесли съ раздробленными ногами, когда она была еще совсѣмъ маленькой.
Теперь ей уже было 20 лѣтъ. Она ходила съ трудомъ, опираясь на двѣ палки, и не хотѣла костылей, боясь походить на старуху.
Во время перемѣнъ я постоянно видѣла, что она сидитъ одна на скамейкѣ. Она безпрестанно вытягивалась, откидываясь назадъ. У ней были черные глаза и зрачокъ такой большой, что почти не было видно бѣлка.
Меня тянуло къ ней, и мнѣ хотѣлось подружиться съ ней. Она казалась очень гордой и, когда я оказывала ей какую-нибудь услугу, она такъ говорила: „Спасибо, крошка“, что я сразу вспоминала, что мнѣ только двѣнадцать лѣтъ.
Мадлена съ таинственнымъ видомъ сказала мнѣ, что строго запрещено наединѣ говорить съ Колеттой, и когда я захотѣла узнать причину, она стала путаться, разсказывая какую-то длинную и сложную исторію, изъ которой я ровно ничего не поняла.
Я обратилась къ нянькѣ Жюстинѣ, которая также неопредѣленно стала говорить, что о Колеттѣ ходятъ какіе-то дурные слухи, и что такая маленькая дѣвочка, какъ я, не должна подходить къ ней.
Такъ я и не могла добиться толку. Наблюдая за ней, я замѣтила, что каждый разъ, какъ кто-нибудь изъ большихъ подходилъ, чтобы погулять съ ней немного, тотчасъ же подбѣгали еще трое или четверо, и всѣ онѣ вмѣстѣ начинали разговаривать и смѣяться.
Я думала, что у нея нѣтъ подругъ, и, благодаря глубокой жалости, меня еще сильнѣе потянуло къ ней. Однажды, когда большія забыли о ней, я предложила ей пройтись со мной по лужайкѣ.
Я стояла передъ ней немного смущенная. Я чувствовала, что она мнѣ не откажетъ.
Она пристально посмотрѣла на меня и сказала:
— Ты знаешь, вѣдь это запрещено?
Я утвердительно кивнула головой.
Она еще пристальнѣй взглянула на меня.
— И ты не боишься, что тебя накажутъ?
Я покачала головой.
Мнѣ очень хотѣлось заплакать, и слезы душили меня. Я помогла ей встать. Она оперлась рукой на палку и, несмотря на это, она повисла на мнѣ всей своей тяжестью.
Я поняла, какъ трудно ей ходить. Во время прогулки она не сказала ни одного слова и, когда я снова подвела ее къ ея скамейкѣ, она сказала, взглянувъ на меня:
— Спасибо, Мари-Клэръ.
Нянька Жюстина, увидя меня съ Колеттой, подняла къ небу руки и перекрестилась.
Въ другомъ концѣ лужайки, грозя кулакомъ, кричала Мадлена.
Въ тотъ же вечеръ я замѣтила, что Мари-Любовь знаетъ о моемъ поступкѣ, но она не сдѣлала мнѣ никакого замѣчанія.
Во время перемѣны она подозвала меня къ себѣ на маленькую скамейку, взяла въ руки мою голову и склонилась надо мной. Она ничего не говорила мнѣ, но пристально смотрѣла мнѣ въ лицо; мнѣ казалось, что она обволакиваетъ меня своимъ взоромъ. Отъ этого мнѣ стало такъ тепло, такъ хорошо. Она долго цѣловала меня въ лобъ, потомъ, улыбнувшись, сказала:
— Иди, моя бѣлая лилія.
Она была такъ красива со своими глазами, которые мерцали разноцвѣтными лучами, что я не удержалась и сказала ей въ отвѣтъ:
— Вы сами прекрасный цвѣтокъ.
— Да, — сказала она непринужденно, — но мнѣ уже не мѣсто среди лилій.
Потомъ неожиданно спросила:
— Ты не любишь больше Исмери?
— Люблю.
— Ахъ, вотъ какъ, ну, а Колетту?
— И ее люблю.
— О, ты, ты всѣхъ любишь! — сказала она, отталкивая меня.
Почти каждый день я гуляла подъ руку съ Колеттой.
Она заговаривала со мной лишь для того, чтобы сдѣлать замѣчанія на счетъ той или другой дѣвочки.
Когда я подсаживалась къ ней, она съ любопытствомъ разглядывала меня и находила, что у меня странная физіономія.
Какъ то разъ она меня спросила: нахожу ли я ее хорошенькой. Мнѣ сейчасъ же вспомнились слова Мари-Любови о томъ, что она черна, какъ кротъ.
Я обратила, однако, вниманіе на то, что у нея высокій лобъ, большіе глаза и очень тонкій овалъ лица. Мнѣ почему-то представлялся глубокій, мрачный колодезь, наполненный горячей водой, всякій разъ, когда я смотрѣла на нее.
Нѣтъ, я ее не находила хорошенькой, но я не посмѣла сказать ей этого, — она вѣдь была калѣка, и я отвѣтила ей, что она была бы гораздо красивѣе, если бы у ней кожа была бѣлѣе.